Язык и философия культуры - Вильгельм Гумбольдт

Но чтобы оба эти фактора не вступали во взаимное противоречие, проблема эта должна решаться так, чтобы индивидуальное продвижение к цели в то же время способствовало общему при- билжению к этой цели всех, причем способствовало бы этому прямо и непосредственно (а не только в той мере, в какой индивидуум является частью общества). Собственное развитие индивидуума должно побуждать прочих, пусть помимо их воли или даже вопреки ей, осуществлять аналогичное продвижение. Постоянное взаимовлияние теоретического мышления и практической воли всегда резуль- тирует в таком образе действий, при котором каждый, полностью реализуя свою индивидуальную энергию, все же играет лишь отведенную ему роль во всеобщем плане.

То, чего он ищет, он не может почерпнуть в одной лишь морали, а потому это нельзя рассматривать как нечто уже известное. Ибо, хотя только моральные качества определяют человеческое достоинство в целом, они все же ограничены лишь одной сферой нашего существа — системой взглядов. Здесь же требуется также воспитание (Bitdurig) ifвообще нечто столь всеобщее, что может объ* ять всего человека со всеми его силами и во всех его проявлениях.

Ибо отличительный характер того, к чему мы здесь стремим* ся, заключается как раз в том, что оно должно выносить окончательное суждение о ценности любой человеческой энергии, любого человеческого произведения, равно как и решать, является ли стихотворение подлинно поэтическим, философская система — подлинно философской, а характер — подлинно человеческим.

На всем великом, исходящем от человека, обязательно лежит печать — это печать истинно великой человечности; обнаружить эту печать и научиться во всем распознавать ее черты — вот та задача, которую мы намерены решить.

Чтобы действительно этого добиться, человек может идти двумя путями: путем опыта и путем разума.

Путь опыта. Исследователь осматривается вокруг себя и выбирает тех индивидуумов, которые, по его представлению, являют собой наилучший и самый возвышенный пример человеческого совершенства. Поскольку он не может наблюдать сам идеал, он обращается к наиболее точным слепкам с него. Из массы времен и народов он выискивает поэтов, художников, философов и естествоиспытателей, которые работали в истинно возвышенном стиле, которые лучше всего представляют каждое из этих занятий в его оптимальном своеобразии. Но он не забывает и о том, чтобы из самой жизни черпать примеры людей, внутренние свойства и внешний облик которых являют ему наиболее наглядную картину возвышенного и благородного в человеке.

Всех их он тщательно сравнивает друг с другом и старается в первую очередь обнаружить в них то общее, что заставляет его помещать их на столь высокую ступень своей внутренней оценки. В процессе этого наблюдения он постепенно приходит к следующим выводам:

Это, еще не известное ему общее (1), не является чем-то механическим; его нельзя скопировать путем простого следования исчерпывающим образом сформулированным правилам, нельзя даже понять при помощи одного только рассудка, не имея определенного опыта, основанного на уже встречавшихся аналогиях. Кто не имеет для него чувственного образа, его не видит; а кто его видит, не может его описать.

В случае с искусством это вполне очевидно. Пока еще никто не понял и не объяснил, как возникает подлинно художественная идея, и в еще меньшей мере то, как она реализуется, хотя почти каждый имеет об этом туманное представление, а многие отчетливо это чувствуют.

Не менее явно это и в практической жизни. Энергию, с которой мы исполняем долг просто из чувства долга, нельзя отчетливо выразить словами. Это угодно нашей природе, а потому это так. Наиболее наглядно это видно на том примере, что для неиспорченных натур такой образ действий ясен, как день, а извращенным он кажется пошлым и смешным. Но еще хуже поддаются описанию нежные движения души, прежде всего женской, которые придают характеру как раз наибольшую утонченность и красоту. Душа сама настолько чувствует эту возможность, что раскрывается только перед тем, кто ее понимает, и инстинктивно прячется от взглядов непосвященного.

За философом, конечно, можно долгое время следовать шаг за шагом при помощи одних только рассудочных операций. Но мы с уверенностью можем сказать, что его философия не достигнет первооснов, если в его рассуждениях не наступит наконец момент, после которого аналитическая практика становится уже невозможной и который, собственно, и решает, родился ли он философом или нет.

Труднее всего понять это в случае с естествоиспытателем, и для этого нужна была бы самостоятельная пространная дискуссия. Мы довольствуемся здесь лишь тем замечанием, что трудными пунктами в этом отношении являются для исследователя живой природы понятие жизни, для наблюдателя мертвой природы — понятие движения в сфере динамики, понятие родства в сфере химии.

Даже математика никоим образом не является здесь исключением. То, на чем она целиком и полностью основывается — конструкция, — допускает лишь демонстрацию и копирование, но не объяснение. Ибо в ней заключено нечто большее, чем простое понятие, и это большее не извлекается из чувственной природы.

Существуют лишь два способа сделать что-либо собственно понятным: 1) когда это нечто действительно обнаруживают в окружающей нас природе; 2) когда указывают на понятия, из которых оно выводится как обязательное следствие. То, о чем мы здесь говорим, не подходит ни под один из случаев, и тем самым ясно, что оно: 1) является продуктом самостоятельной деятельности (а не чем-то, извлеченным из внешней природы); 2) является продуктом изначальной деятельности, и нет ничего более исходного, от чего оно зависело бы и на основе чего его, следовательно, можно бы было понять.

Но поскольку должна существовать возможность проследить за каждым чисто духовным процессом, вплоть до обнаружения в нем первоначальной самостоятельной деятельности, то в каждом таком процессе неизбежно должен иметься недоступный пониманию момент, для которого уже недостаточно чисто рациональных операций.

16. То, что обнаруживается во всех этих выдающихся людях (2), не есть нечто, просто приносящее пользу или доставляющее удовольствие, всего лишь снабжающее человека средствами или непосредственно льстящее его чувственным склонностям; это нечто глубоко проникает в человечество и укрепляет его внутренние силы.

Так, мы отличаем подлинного поэта, позволяющего нам глубоко заглянуть в самих себя и в окружающий мир, от всего лишь приятного или красноречивого, идеально устроенного человека, от всего

Лишь полезного коммерсанта, добродушного отца семейства или занимательного собеседника и т. п.

Оно имеет (3) такой характер, что тот, кто им обладает, тем самым несет в себе более возвышенную человечность. Даже если бы сам по себе он был развит только односторонне, если бы это истинно великое не имело над ним абсолютной власти, оно все равно вписывалось бы в каждый образ совершенного человека и в своем воздействии на других всегда питало бы и укрепляло это совершенство.

Лишь подлинный поэт благотворно воздействует на характер; всякий другой либо вреден для внутреннего развития, либо не имеет для него никакого значения. В этом смысле первое требование, предъявляемое ко всякому художнику, — это быть нравственным. Если великий художник не всегда является также великим человеком, то это лишь потому, что он не является художником во всех аспектах своего существа и во все моменты своей жизни.

На подобном родстве лучшего в каждом с лучшим в человечестве основывается возможность нахождения той единственной позиции, с которой можно все сравнивать и все оценивать. Но без такой позиции человек не смог бы ни надлежащим образом усваивать то, что его окружает, ни творчески на это воздействовать, ни переносить мир в свою индивидуальность, ни вновь переносить ее печать на окружающую действительность, а ведь только это является конечной целью его устремлений, единственным источником истинно человеческого наслаждения.

А потому ошибочно предписывать отдельным разновидностям человеческой деятельности особые законы, следование которым должно само по себе привести их в соответствие с общечеловеческими достоинствами. Непосредственно и только тогда, когда искусство является настоящим искусством, а философия — настоящей философией, они оказывают благотворное влияние на характер.

Те выдающиеся люди, которые служат для нас образцом, имеют (4) определенную и оригинальную индивидуальность. Индивидууму достаточно лишь полностью развить в себе человеческие качества, и он наверняка окажется уже человеком в собственном смысле этого слова, и точно так же обстоит дело с художником, философом, естествоиспытателем, но только всегда в соответствии с тем объемом возможностей, который допустим в каждом из этих видов деятельности при учете общего требования многообразия в отдельном.