Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

Что дальше говорил ему отец, что тот отвечал отцу, я уж не слушал. Я уставился на этих несчастных и оторваться не мог от них. Женщины эти или девушки были прикованы на цепи к громадным чурбанам, дубовым обрубкам, и волочили их за собою, ухватившись обеими руками у хомута за цепь, на которой они как бы сидели верхом, так как она проходила у них между ног.

— Пойдемте же, не отставайте, они уж ушли, — позвал меня Василий Николаевич.

Тут только я очнулся и увидел, что отец и управляющий уже отошли от нас шагов на тридцать.

— А как же... А их-то? — спросил я.

— После это. Не говорите, — тихо ответил мне письмоводитель и все торопил, чтоб мы догнали отца.

Когда мы догнали его, они разговаривали.

— Все-таки это жестоко, — услыхал я, говорил отец.

— Уж такова господская воля...

— И давно это они у вас в таком виде?

— Да с месяц уж, пожалуй, будет. Две сдались, покорились...

— Ведь Назару Павловичу-то уж, пожалуй, стыдно, ведь он старик...

— Об этом уж мы не смеем рассуждать... Их приказание должны исполнять... — с подобострастием отвечал управляющий.

Невдалеке завиднелся шалаш, запахло лежавшими в ворохах яблоками. Мы все подошли и начали пробовать и выбирать себе яблоки. Арендатор-мещанин стоял без шапки. Отец хотел заплатить за яблоки, но управляющий энергично воспротивился этому, говоря, что это будет оскорблением господину Емельянову и что он будет сердиться на него, управляющего, если узнает, что мы покупали яблоки...

— Ну, хорошо, пускай это будет взятка с тебя, — сказал отец.

Управляющий, довольный своей любезностью, весело смеялся.

— А теперь ты нас проводи, — сказал отец, — а то мы опять у вас тут заблудимся.

Управляющий спросил, у какого выхода стоят наши лошади, отец сказал ему, и он нас повел новой дорогой туда.

— Ну, а на ночь вы их куда же деваете? — спросил отец.

— Это кого? Ослушниц? — переспросил управляющий.

— Ну да.

— Да теперь, потому что как лето, тепло-с, в сарай на ночь запираем.

— Расковываете их на ночь?

— Нет-с, не приказано.

— Это дворовые девушки всё?

— Точно так-с. Кузнеца Филиппа одна, другая садовника, а еще две, сестры, Ивана-доезжачего дочери.

— Жестоко, жестоко, — повторил отец.

Мы подходили к садовым воротам, где стоял наш экипаж, оставалось уж недалеко, и было видно у ворот много народу, мужиков. Это, очевидно, уже подъехали понятые и ждали нас.

Я чувствовал, что приближается решительный момент, и посматривал то на отца, то на шедшего слева, почти рядом с нами, управляющего. Удивление, недоумение было на его лице при виде этой толпы мужиков, обступивших пустой наш тарантас и болтавших с кучером, с жандармом. Когда мы подошли уж совсем к воротам и увидавшие нас мужики-понятые отступили от тарантаса и поснимали шапки, управляющий поспешно отворил ворота и остановился, не выходя из сада, чтобы пропустить нас. Но отец ваял его левой рукой за руку, повыше кисти, и увлек его за собой из сада.

— Снимай армяк... возьми его! — в волнении сказал отец жандарму.

Тот мгновенно преобразился, и я уже увидел его в форменной фуражке, в мундире, держащим управляющего сзади за обе руки почти у самых плеч. Управляющий, бледный, с свалившейся на землю фуражкой, с раскрытым ртом, с выпученными глазами, стоял и молча трясся, как в лихорадке.

— Ну, что же теперь, — стараясь не смотреть на него, заговорил отец. — Ты его свяжи, — обратился он к жандарму, — и отдай мужикам, чтобы они его караулили, а мы за теми пойдем. Или нет, пойдемте все, и его ведите...

И мы опять, но уж теперь всей толпой, с мужиками, окружавшими жандарма с управляющим, вошли в сад и по той же дорожке пошли туда, где мы видели этих несчастных...

VII

Теперь мы уж почему-то шли скоро, уверенно. Отец, шедший впереди с Василием Николаевичем, о чем-то разговаривал с ним, что-то толковал ему. Василий Николаевич шел теперь с своим портфелем-чемоданом, которого он прежде не брал с собою, но теперь вpял из тарантаса.

Когда мы проходили мимо шалаша, где только сейчас ели и выбирали себе на дорогу яблоки, мещане-арендаторы, съемщики, в ситцевых розовых рубашках, без шапок, с удивлением и недоумевающими лицами смотрели на наше шествие, как мы ордой целой проходили мимо них.

Мы миновали шалаш, прошли еще сколько-то и вдали, на липовой аллее, опять увидели этих четырех несчастных, скребками чистивших дорожку и волочивших за собою свою страшную ношу.

Но и они, увидев, должно быть, нашу толпу, остановились, перестали работать и в недоумении — что это такое? — смотрели на нас. Мы приблизились к ним...

— Вот что... Слушайте, — начал отец, обращаясь к ним ко всем, — вас хочет видеть в этом вашем уборе губернатор и просит меня прислать вас к нему...

Девушки странно смотрели на него, внимательно, с широко раскрытыми глазами и с выражением полного недоумения на лицах.

Все они стояли в одной и той же позе, ухватившись одной рукой за железную цепь у шеи, а в другой держа скрябку или метлу, что у какой было.

Затем, обращаясь к Василию Николаевичу, отец продолжал:

— Перепишите их по именам и составьте протокол, в каком виде мы их нашли. Понятые! Между вами грамотные есть?

— Есть, — отозвался один.

Вдруг среди женщин послышался плач, и вскоре он перешел в отчаянные крики и вопли с причитаниями, с обращениями к «батюшке и матушке родимым», к «сестрицам и братцам милым» и проч.

— Что вы, что вы! — говорил им отец.

Но они не слушали его и продолжали вопить, рыдать и выть.

— Он освободит вас. Губернатор хочет вас видеть для того, чтобы убедиться, как вас истязают. Вашего управляющего, вот видите, я велел связать, и он поедет вместе с вами. Губернатор накажет его. И помещику вашему достанется за это, — говорил отец, но они не обращали на его слова ни малейшего внимания.

Вдруг одна девушка, высокая, с черной косой, отбросила от себя в сторону скрябку, схватилась обеими руками у самой шеи за цепь, истерически, как-то не по-человечески, нечеловеческим голосом взвизгнула и с криком: «Не достанусь я тебе! Не владеть мною тебе, злодею!» — шарахнулась оземь и начала биться, как в припадке. Она рвала на себе одежду, царапала руками грудь себе, лицо.

Другие, видя это, подняли крик еще больше. Отец, понятые, Василий Николаевич, переставший в это время писать, подошли к ним, уговаривали, растолковывали им, — ничто не помогало.

Девушку, бившуюся на земле, двое мужиков держали за руки и едва могли ее удерживать. Они только что не позволяли ей дольше царапать себя и рвать на себе одежду.

— Дуры! Что вы разорались! Вам спасенье пришло, а вы орете! — уговаривали их мужики-понятые.

— Боже мой, что же я с ними поделаю! — повторял отец и опять принимался им объяснять и растолковывать.

Вдруг раздался снова нечеловеческий крик, и я увидел, как, вся окровавленная, с лицом, по которому ручьями текла кровь, с разорванной на груди рубашкой и с грудью, по которой также струилась полосками кровь, вскочила девушка, бившаяся на земле, и оттолкнула от себя удерживавших ее мужиков-понятых.

— Барин! Предай меня смерти!.. Или отпусти меня, я сама пойду, удавлюсь, сама наложу на себя руки! — вскричала она к отцу.

Я видел, как он в ужасе смотрел на нее, ничего ей не говоря. Потом и он, и она, и люди, и деревья как-то тронулись и поплыли у меня перед глазами влево — все влево, а я качнулся и, падая, все хотел за что-нибудь ухватиться и не упасть...

Я очнулся, когда все было уже кончено, и что было, долго ли эта сцена продолжалась, я ничего не знал, не понимал. Возле меня, на траве, на коленях стоял отец. У самой моей головы стояло ведро с водой. Сам я весь был мокрый, и трава кругом была вся мокрая. Василий Николаевич, нагнувшись надо мною, держал в руках ковш с водою и говорил, чтобы я отпил немного воды.

— Глоток один... Немного...

Помню, вставая, я был ужасно слаб и едва держался на ногах, которые тряслись у меня, но общее состояние и настроение было необыкновенно радостное, ясное и приятное.

Я оглянулся кругом и не видел никого из бывших сейчас тут: ни этих мужиков-понятых со связанным управляющим, ни этих несчастных девушек.

— Где же они... все?.. — проговорил я.

— Уехали... — отвечал смущенно отец.

Потом он обратился к Василию Николаевичу и начал ему что-то говорить отрывками, несвязно.

Тот отвечал, что побудет со мною, что теперь мне ничего.

Отец посмотрел мне в глаза, приложив для чего-то руку ко лбу, потом подержал мою руку в своей и со словами: «Ну так, пожалуйста же... я сейчас... только отправлю их», — пошел от нас по дорожке в ту сторону, где были ворота из сада.

— Ну что? Теперь ничего? — обратился ко мне Василий Николаевич.

— Ничего. Это так, — отвечал я.

— Ну, уж это «так» мы знаем! И напугали же вы всех.

— А они еще не уехали... Их еще не увезли? — обратился я к нему с вопросами.

— Сейчас уедут.

— Пойдемте... Я ничего теперь...

Но он и слышать об этом не хотел.