Открытая книга - Вениамин Александрович Каверин

Мы заходим в недостроенный дом, и светом фонарика сторож указывает мне свободную койку. Я умываюсь, ложусь. Шум чего-то пересыпаемого, раздробляемого, свет, вдруг вспыхнувший за окнами, не дают мне уснуть. Это, должно быть, ночная смена принимается за работу. Нужно спать!

Я сплю, а надо мной строят дом. Торчат железные прутья, под ветром раскачиваются фонари, и люди в грязных фартуках стоят над всем этим железным, бетонным хозяйством с полными забот руками.

Проходит два месяца. Поздняя осень. В пустой квартире нового, еще не заселенного дома, в маленькой комнате – весь Главный Хутор называет ее «лекарней», – я сижу над письмом, в котором, ничего не преувеличивая, рассказываю о своих делах и заботах. «Почти ежедневно я вспоминаю наш разговор, дорогой Николай Васильевич, тот самый, помните, когда вы сказали, что в деревне можно и должно заниматься наукой…»

Свет то разгорается, то гаснет – почти гаснет, так что становится виден лишь тонкий рисунок красноватых, остывающих нитей. Полно, да в деревне ли я? Трехэтажные дома стоят в необозримой степи. Сегодня утром я видела, как длинный, нескладный садовник вбивал колышки на площади перед управлением и сердился, когда тракторы наезжали на его будущий сад. За машинным парком шумит, качая воду, катерпиллер в пятьдесят лошадиных сил. Днем он почти неслышен, а ночью шумит, как прибой. Длинный ряд домиков, построенных из ящиков, в которых пришли из Америки тракторы, тянется через весь Главный Хутор – это проспект Коммуны, будущая центральная улица «Зерносовхоза-5». А там, в поле, дымятся походные кухни, трепещут под осенним ветром палатки, в зеленых фургончиках спят коротким, тревожным сном трактористы, комбайнеры.

Нет, я не в деревне! И не в городе.

Быть может, Николай Васильевич прав. Но как же взяться за дело? С какой стороны подойти?

Тихо в пустом, пахнущем известью доме, неоконченное письмо лежит на столе.

Сосед по квартире заходит на кухню, умывается, потом на площадке лестницы отряхивает и чистит пальто, и все это аккуратно, неторопливо. Когда я впервые увидела инженера Маслова по дороге в зерносовхоз, мне и в голову не пришло, что он будет жить в одной квартире со мной.

– Доктор, вы дома? Откройте!

Я открываю. Незнакомая девушка, босая, в косынке, наброшенной на плечи, стоит в темном подъезде. Ноги ее до колен залеплены грязью.

– Что случилось?

– Сестренка умирает.

– Чья сестренка?

– Моя.

Девушка плачет.

– Где она?

– В столовой ИТР. Она с лесов упала. Вы придете, доктор?

– Да, да.

– Я побегу, хорошо?..

С чемоданчиком, в котором лежит почти вся моя аптека, я выхожу на проспект и останавливаюсь, потому что, для того чтобы попасть в столовую, нужно перейти этот проспект, а перейти его невозможно. Грязь лежит на нем – черная, блестящая, густая. Мне случалось воевать с грязью, особенно в детстве, в Лопахине. Но разве можно сравнивать с добродушной лопахинской слякотью эту дикую, злобную, хватающую за ноги грязь? Я делаю шаг, и нога медленно уходит по щиколотку – удача! Следовательно, мне удалось попасть на помост, – где-то здесь был дощатый помост. Хуже, если это доска, которую накануне подкладывали шоферы под застрявшую подле моей «лекарни» машину. Еще шаг – да, доска! Нога уходит до колена, и я с трудом возвращаюсь в исходное положение. Что делать?

Между тем кто-то большой, шумно дышащий, быстро шагающий надвигается на меня из темноты. Это инженер Репнин. Он в комбинезоне, в резиновых сапогах выше колен, в широкополой шляпе. Веревка, переброшенная через шею, привязана к ушкам его сапог, и я вспоминаю, как еще сегодня в той же столовой он громко хвастался своим изобретением, а я сказала, что он похож на человека, которого собрались повесить.

– Это вы, доктор?

– Да.

– Попались?

– Да, плохо дело.

– Потому что девушкам по ночам нужно спать.

– Полно болтать глупости. Лучше помогли бы.

С хохотом он делает один огромный шаг и, прежде чем я успеваю опомниться, подхватывает меня, переносит через улицу и осторожно ставит на землю.

– Спасибо, товарищ Репнин!

– Нет, серьезно, доктор, куда вы идете?

– А вы? Домой?

– Да.

– Будьте добры, разбудите фельдшера и передайте, что я его жду.

Мой фельдшер Леонтий Кузьмич – сосед Репнина.

– Где?

– В столовой ИТР.

– В столовой? Что там случилось?

– Еще не знаю.

Я уже далеко от него. На той стороне – панель, и через несколько минут давешняя заплаканная девушка встречает меня на пороге столовой.

В раздумье, хотя раздумывать некогда, стою я над ее сестрой, лежащей без сознания, с открытыми глазами, из которых уходит последнее мерцание жизни.

Она бетонщица, упала с лесов на груду песка. У нее небольшой кровоподтек на груди, но ни вывихов, ни переломов. Почему же едва прощупывается пульс? Почему она так неровно, прерывисто дышит? Почему (я тревожно всматриваюсь в лицо) нос заострился, синюха уже тронула губы?

Страница конспекта по хирургии встает перед моими глазами. Я вижу ее так же ясно, как эту девушку, которая умирает и умрет безусловно, несомненно, через пять – десять минут. «В случаях неотложной хирургической помощи перед врачом прежде всего возникает вопрос „что делать?“, а затем „как делать?“. Но что же делать, если врач впервые видит больного в то мгновение, когда замирает пульс, когда начинают тускнеть и закатываться под веки глаза? Что делать, если даже для самого беглого осмотра нет ни одной минуты? Я впрыскиваю камфору – никакой перемены. Искусственное дыхание? Но применяют ли в подобных случаях искусственное дыхание?