Ожог - Василий Аксенов

– Кто?

– Алиса.

– Нет, стоит.

– Она никогда от этого своего не уйдет, потому что у него оклад пять тысяч, открытый паспорт, фамильные драгоценности, двенадцать норковых шуб в сундуках, шиншиллы. Малый Кохинур… стерва… стерва…

– Не верю.

– Она – майор госбезопасности.

– Вот в это верю.

Они оба плакали уже навзрыд, а газета «Социалистическая индустрия», оторвавшись от своего стенда, парила над ними, словно ангельское утешение.

Самсик вначале не понял

что произошло. В самом начале программы, после вступления и вокального соло Маккара, он вырвался из общего грохота и стал импровизировать на тему «Улицы ночных столиц». У него была новая электронная сурдина, которую он вставлял в сакс в те минуты, когда хотел сказать немного больше того, что мог сказать. Так он вставил свою сурдину, закрыл глаза, начал играть и вдруг понял, что не слышит своего собственного звука. Он оглянулся и увидел, что Маккар тоже беззвучно открывает рот, а Деготь и другие мечутся по сцене, словно безумные.

Потом он обнаружил, что рядом с ним нет Сильвестра. Тот должен был сейчас стоять рядом со своим «тенором» и вступить сразу после него. Сильвестра не было. Потом он заметил на сцене посторонних.

Это были проворные аккуратные пареньки в синих курточках и галстучках. Они деловито сновали по сцене и выдергивали шнуры, отсоединяли динамики, отключали микрофоны. Целый отряд таких пареньков стоял за кулисами.

– Занавес давайте! – прошипел на весь зал чей-то шепот.

Еще несколько секунд, и кремовый занавес отделил Сам-сика от зала и от его любимого «пипла», который обескуражено молчал. Подбежали, чуть не плача, мальчишки ансамбля.

– Самс, на нас дружина напала! Ты видишь, играть не дают!

«Гефест с фонарем над каменным телом. Хорошо работает реанимация!»

– А что же наш пипл? – пролепетал Самсик.

– Наш пипл безмолвствует.

Теперь рядом чуть подрагивал своей бороденкой бледный Сильвестр. А рядом стоял не кто иной, как ответработник Шура Скоп, с которым вместе утверждали в прошлом десятилетии «интеллектуальный джаз с русским акцентом».

– Чуваки, расходитесь, добра вам желаю, – шептал он. – На вас «телегу» прислали, что будете играть религиозную музыку, что это вроде не концерт, а политическая демонстрация. – Он воровато глянул назад и сильно прибавил громкости: – Давайте-давайте, собирайте имущество! Мы рвачества в нашем городе не потерпим!

К ним подошел один из подчиненных Скопа, сочный парубок с маленьким ротиком, с маленькими горячими бусинками глаз, с коротким боксерским носом.

– Вы, товарищ Сильвестров, объявите народу. Культурно извинитесь, скажите, что по техническим отменяется. А вы, – парубок повернулся к Самсику, – вы, Саблер, представьте в отдел культуры тексты и ноты, а также отчитайтесь – кто пригласил корреспондентов империалистической прессы?

– Твоя фамилия не Чепцов? – спросил его Самсик. – Сын чекиста?

– Мое фамилие будет Чечильев, – зверея, но сдерживаясь, сказал парубок. – А вам это без разницы! Собирайте ноты!

– Сейчас ты, распиздяй, кости свои будешь собирать! – сказал Самсик и сильно ударил ни в чем не повинного Чечильева саксофоном по голове.

Шура Скоп закрутил безумному артисту руку и оттащил его в кулису.

– Самсик, ты рехнулся, – шептал он, – они же тебя отделают!

– Сейчас и тебе, распиздяй, достанется! – сказал Самсик покровителю.

Сильвестров в это время объявлял в зал:

– Дорогие товарищи, мы вынуждены вас огорчить. По техническим причинам наш концерт не состоится… переносится… будет объявлено… простите…

Самсик рванулся – его держали крепко. Сильвестр выпутался из кремовых гардин и бессильно опустил руки, как изнуренный пингвин.

– Подонок! – закричал ему Самсик. – Скажи пиплу, что нам глотку заткнули! Маккар, Деготь, люди вы или шваль?!

– Самс, кочумай! – простер к нему руки Сильвестр. – Завтра я пойду в отдел культуры, все согласую!

– Все и так было согласовано! Шурик, сука, слышишь? Там член ЦК ФКП сидит! Где Шурик?

– Шура слинял.

– Кто же меня держит? Пустите, пиздюки! Маккар, ты же каратек, врежь кому-нибудь из них! Боги, гиганты, мать паша Гея, восстаньте!

На сцене тем временем «рокковое поколение» стараясь не смотреть на лидера, собирало манатки. Один только Самсик бился в истерике, не желая примириться с крушением всех его надежд.

Приблизился сын Чечильев, вытирая лоб носовым платком и кривя губы от брезгливости, от той самой, так хорошо знакомой Самсику классовой брезгливости, что нынче уже не часто и встретишь.

– Сколько здесь оказалось дряни, – сказал он, глядя на Самсика.

– Легче, легче, Чечильев. Не зверей, – пробормотал кто-то из дружинников.

– Он мне бровь рассек! Мужчина я или нет?

Весу в молодом Чечильеве было не менее ста десяти, и все эти килограммы плюс классовая ненависть расшибли лицо изрыгающему матерщину и слюну и действительно мало приятному музыканту.

…Очнулся Самсон Аполлинариевич в привычной обстановке – в котельной стеклянного института. Было жарко и сухо. Тусклый свет. Кишечник труб на чистых теплых стенах. Уютная теснота. За спиной кто-то тихонько наигрывал на гитаре, напевал песенку Высоцкого «Баллада о сентиментальном боксере»:

Удар, удар, еще удар,Еще удар и вот –Иван Буткеев (Краснодар)Проводит апперкот…

Оказалось, сам Высоцкий и поет, Володя. В ногах у лежащего Самсика сидела, завернувшись в трехцветную шаль, Марина Влади, пшеничная голова. А на груди у Саблера лежала не очень молодая, но бесконечно милая женская рука со следом от обручального кольца. Чья это рука – уж не полонянки ли Алисы? Проследив взглядом всю эту руку до плеча, он увидел выше скулу и нос докторши Арины Беляковой, своей первой любви из Бармалеева переулка. Значит, не умру, подумал он, поеживаясь от уюта. А где сакс? Сакс-то успел спасти? Сакс лежал рядом, и на раструбе его даже запеклась капелька вражьей крови. Гордый сакс, золотое оружие!

Вокруг тихо сидели музыканты – Сильвестр, Маккар, Деготь-бой, Томаз Горчиашвили, Фрумкин, Левин, Карповец… весь ансамбль и их чувихи. Вот так джем! Опять котельная! Убежище древних христиан – котельные Третьего Рима! Ничего, здесь совсем неплохо, совсем неплохо, совсем, совсем…

На полу, в кругу изгнанников, стояла целая батарея больших черных бутылок с отвратительным пойлом, так называемым «портвейном». Самсик вспомнил, что в прежние времена, когда он пил, эти бутылки называли «чернильными бомбами».

– Товарищ очнулся, – сказал над ним голос докторши.

Самсик погладил ее длинное бедро. Кажется, в старину она занималась барьерным бегом.

– А вы узнали товарища? – спросил он в благости. Какая благость!

Лицо ее склонилось над ним, пальцы с облупленным маникюром вынули изо рта сигарету.

– Товарищ может не сомневаться. Товарищ узнан.

– Я тебя тоже узнала, – сказала Влади.

– Даже вы, мадам? – Самсик весь всколыхнулся от счастья, благости и тепла. – Даже вы? А третьей здесь нет?

– Самс, ты не нервничай! – В кадре появилась виноватая физиономия Сильвестра. – Ну, смалодушничал я немного, но что делать? Этих сук на нас обком напустил в обход горкому. Понимаешь? Скоп уже намекнул, а я проверну, мы будем выступать в Автодорожном техникуме на митинге солидарности с борющимся народом Зимбабве. Лады?

– Лады, – блаженно потянулся Самсик. – Я всегда сочувствовал народу Зимбабве. Это приятнейший угнетенный народ. Обязательно сыграем в их честь. И в честь горкома.

Ребята захохотали:

– Во, Самс дает – дадди Самс – во, остроумный!

У Дегтя глазенки уже были стеклянные – «заторчал». Самсик увидел рядом со своим бедром на три четверти опорожненную «чернильную бомбу».

– А это кто выдул? Неужели вы, мой милый доктор? Ребята вокруг захохотали еще пуще:

– Это ты сам и выдул, дадди Самс! Мы тебя «чернилами» отпаивали, вот ты и ожил! Где твоя завязка? Давай развязывай? Ну ее на солуп, твою завязку! Пусть зимбабве себе концы завязывают!

– Правильно, – сказал Самсик, – пусть они завязывают, а мы развяжем, потому что у нас ноги, как змеи, а торсы богов, а головы кентавров. Пусть зимбабве жрут свою тыквенную кашу, а мы будем чернилку глотать в знак солидарности!

Откуда только взялось прыти? Он вскочил и отбежал в середину бойлерной. Поднял бутылку над головой и в последний раз окинул взглядом милую картину: друзей и женщин с пшеничными волосами и своего маленького непримиримого золотого дружка со следами запекшейся вражьей крови, свернувшегося, как божий эмбрион, на цементном полу. – Самсик, не пей, дурачок!

Он отвернулся и стал тянуть химический гнусный «портвейн». Перед глазами у него теперь тихо пошевеливал ободранной асбестовой шкурой могучий, но спящий до поры до времени змей Зимбабве.