Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55). - Жак Лакан

Именно отсюда берут начало абсурдные представления, пищу которым дает термин "глубина" — термин, которого он мог бы избежать и которым воспользовался так плохо. Это означает, что в конечном счете живое существо может принять и зарегистрировать лишь то, принять что ему записано на роду — точнее, функции его приданы ему не столько для того, чтобы принимать, сколько для того, чтобы не принимать. Оно не видит и не слышит всего того, что не нужно для его биологического выживания. И только человек, он один, выходит за пределы того Реального, которое составляет его биологическую природу. Именно здесь-то проблемы и возникают.

Все одушевленные машины строго привязаны к условиям внешней среды. Если они изменяются, то, как объясняют нам, лишь по мере того, как изменяется эта внешняя среда. Само собой разумеется, что свойство большинства животных видов состоит в нежелании ничего знать о том, что их беспокоит, — лучше уж вымереть. Отчего они, кстати сказать, и вымирают, а мы сильны. Фрейд не черпает вдохновение в мистике. Он не верит в существование в природе формопорождающей силы как таковой. Тип и форма связаны для животного с выбором во внешней среде, связаны как лицо и изнанка. Почему же у людей происходит все по-другому?

Существует достаточно лабораторных экспериментов — между прочим, крайне изнурительных — которые показывают, что

если осьминога или любое другое животное настойчиво помещать перед треугольником, то оно начинает в конце концов его узнавать, то есть делает некое обобщение. Именно это отвечает, в общем плане, на вопрос, который задавал здесь Валабрега. Новизна же у человека заключается в том, что в этом воображаемом согласовании что-то незаметно оказывается потревожено и возникает зияние достаточно широкое, чтобы дать место символическому использованию образа.

Итак, следует предположить наличие у него некоего биологического пробела, которому я как раз и пытался дать определение, когда говорил с вами о стадии зеркала. Тотальное пленение желания и внимания уже само по себе предполагает какую-то нехватку. И когда я говорю вам о желании человеческого субъекта, связанном с его образом, о том в высшей степени обобщенном воображаемом отношении, которое именуется нарциссизмом, нехватка эта уже налицо.

Живые одушевленные субъекты чувствительны к образу, который принадлежит к их собственному типу. Это момент принципиально важный, без него животное царство слилось бы в одной колоссальной оргии. Но у человеческого существа устанавливаются со своим образом совершенно особые отношения — отношения зияния, отчуждающей напряженности. В этом-то зиянии и становится возможным возникновение порядка присутствия и отсутствия. То есть порядка символического. Напряжение между Символическим и Реальным является здесь скрытой основой. Используя слово субстанция в этимологическом его значении, можно сказать, что оно субстанционально. Оно не что иное, как upokeimenon.

Для всех существующих человеческих субъектов связь между А иS всегда осуществляется посредством Я и другого — двух воображаемых субстратов, которые и образуют воображаемые основания объекта. Итак: Л, m, a, S.

Попробуем сконструировать своего рода волшебный фонарь. Воспользовавшись примером из технической, враждебной человеку области, представим себе, что в пункт пересечения между направлением символической связи и каналом Воображаемого установлена триодная лампа. Предположим, что на контур подано напряжение. В вакууме лампы происходит бомбардировка анода катодными электронами, в результате чего в цепи идет ток. Кроме катода и анода имеется еще один электрод, поперечный. На него вы можете подавать по желанию либо положительное напряжение, при котором бомбардировка анода электронами будет иметь место, либо отрицательное, при котором этот процесс прекратится, так как отрицательно заряженные электроны будут отталкиваться введенным вами отрицательным полюсом.

Это лишь еще одна, новая иллюстрация истории двери, которую, ввиду разношерстного характера аудитории, я вам недавно рассказывал. Назовем ее дверью двери, дверью во второй степени, дверью внутри двери. Воображаемое занимает здесь положение, позволяющее ему прерывать, кромсать, делить на такты то, что происходит на уровне контура.

Обратите внимание на то, что происходящее между А и S само носит внутренне конфликтный характер. Даже в лучшем случае цепь неизбежно противоречит сама себе, неизбежно прерывает, кромсает, купирует саму себя. Я говорю даже в лучшем случае, потому что универсальный дискурс символичен, он приходит издалека, его придумали не мы. Это не мы придумали небытие, мы сами оказались заброшены в уголок этого небытия. Что же касается передачи воображаемого, то и с ним у нас свои счеты — вспомним грешки наших родителей, дедушек, бабушек и все те скандальные истории, в которых вся соль психоанализа и заключается.

Исходя из этого, нетрудно понять, в чем язык и человеческое общение нуждаются. Вам прекрасно знакомы сообщения, высказываемые субъектом в форме, которая строит их грамматически как исходящие от другого, но в обращенном виде. Когда субъект говорит другому: ты мой учитель или ты моя жена, подразумевает он прямо противоположное. Сообщение, проходя через А и т, возвращается затем к субъекту, которого и возводит в опасное и сомнительное звание супруга или ученика. Форма выражения существенной (fondamentale) речи именно такова.

Так вот: с чем имеем мы дело, сталкиваясь с симптомом, другими словами — с неврозом? Вы заметили, наверное, что в контуре нашем Я отделено от субъекта маленьким а, то есть другим.

Связь между ними, тем не менее, есть. Я — это Я, и вы, с вашей стороны — тоже. Между тем и другим налицо тот структурообразующий фактор, что субъекты облечены плотью. И в самом деле: то, что происходит на уровне символа, происходит в то же время среди живых существ. То, что имеется в S, проходит, чтобы заявить о себе, через телесность субъекта, через ту биологическую реальность, которая вводит разделение между воображаемой функцией живого существа, одной из сложившихся форм которого является собственное Я (нам не на что особенно жаловаться), и символической функцией, которую оно способно выполнить и которая выделяет его из Реального, возвышает над ним.

Сказать, что налицо невроз, что имеется вытеснение — которое, как известно, никогда не уходит, не возвращаясь, — значит сказать, что какая-то часть идущей от А к S речи через поставленную ей преграду проходит и в то же время не проходит.

То, что заслуживает название сопротивления, обусловлено тем, что собственное Я субъекта ему не тождественно, что собственному Я по самой природе его свойственно быть звеном того воображаемого контура, которым прерывание существенной речи как раз и обусловлено. Именно на этом сопротивлении и заостряет наше внимание Фрейд, когда говорит, что всякое сопротивление коренится в организации Я. Именно будучи воображаемым, а не просто в качестве плотского существования, становится Я в анализе источником разрывов той речи, которая требует лишь одного — сказаться, будь то в делах, словах или повторении, Wiederholen, — все едино.

Говоря, что единственное настоящее сопротивление в анализе — это сопротивление аналитика, я имею в виду, что анализ мыслим лишь постольку, поскольку а успело бесследно исчезнуть. В анализе должно произойти определенное субъективное очищение (а иначе зачем нужны все эти церемонии, которые мы устраиваем?) — очищение такого рода, что в продолжение всего анализа возможно было бы совмещение, слияние полюса а с полюсом А

Аналитик причастен радикальной природе Другого как того, что наиболее трудно для субъекта доступно. Отсюда, с этого момента, то, что в собственном Я субъекта идет от Воображаемого, согласуется уже не с другим, к которому оно успело привыкнуть и которое является лишь его партнером, а с тем радикальным Другим, которое от него скрыто. То, что называется переносом, и происходит как раз между А и т, происходит постольку, поскольку а, представленное аналитиком, оказывается в отсутствии.

Все дело здесь, как замечательно говорит Фрейд, в той Überlegenheit (что переводят в данном случае как превосходство (supériorité), но я подозреваю, что у Фрейда здесь, как дальнейшее и показывает, присутствует игра слов), благодаря которой реальность, обнаруживающаяся в аналитической ситуации, всегда, immer, предстает als Speigelung (удивительный термин!), как мираж, призрак некоего забытого прошлого. Термин Spiegel, зеркало, здесь действительно налицо. Начиная с момента, когда сопротивление воображаемой функции Я перестает существовать, А и т получают возможность согласоваться и сообщаться друг с другом в мере вполне достаточной, чтобы установилась между ними определенная изохронность, одновременность в подаче положительного напряжения на электроды нашего лампового триода. Существенная речь, направленная от А к S, встретит здесь гармонические колебания, не только не мешающие, но способствующие ее проходу. Можно даже использовать этот триод в его настоящей роли, роли усилителя, и сказать, что существенная речь, до сих пор подвергавшаяся цензуре (это, пожалуй, в данном случае наилучший термин) благодаря ему проясняется.