Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими - Линор Горалик

ГОРАЛИК Ты чувствуешь, что ты ими всеми была: когда ты сочувствуешь истерику, ты чувствуешь, что ты где-то истерик? Когда сочувствуешь ипохондрику – что где-то ты ипохондрик? У тебя это так устроено? Как у отца Брауна, который говорил, что «все эти преступления совершил я»?

ФАНАЙЛОВА Ну, я полагаю, что вообще способность идентифицировать себя с кем угодно и чем угодно, ее надо уже в детях развивать. Вообще, я полагаю, что для художника, не важно, поэта или для любого художника, чем шире диапазон его психических состояний, тем правильнее. Проблема в том, что люди, я могу говорить за русское коммьюнити, очень плохо с этим справляются. Алкогольные эксцессы, психологические срывы. То есть люди думают, что они и есть вот эти их крайние состояния, а это не так, это не они. Это некий набор масок и психомодусов, если можно так сказать, и, собственно, человеку хорошо бы сделать маленький эксперимент: отстраниться от этого, отойти от этого и просто видеть это. Но я уверена, что чем экстремальнее набор состояний психических, которые ты знаешь, тем ты богаче как пишущая единица, это твоя палитра, твой инструмент.

ГОРАЛИК Мне кажется, что для многих из нас есть адекватный «я» и неадекватный «я». Адекватный, скажем, ходит на работу, а неадекватный, как ни крути, пишет тексты, например. И раскачивание этих качелей с возрастом дается все труднее, обходится все дороже.

ФАНАЙЛОВА У меня есть несколько комментариев к тому, что ты сказала. Во-первых, когда мы говорим «адекватный» и «неадекватный» – непонятно, кто из них лучше. Вот я очень не хочу окрашивать со знаком «плюс» или «минус» то или иное состояние. А потом на этом пути, который ты описала, когда человек хочет и некие социальные дивиденды иметь и в то же время оставаться полноценным творцом, что предполагает абсолютное сумасшествие, нужно сказать правду. А приходится идти на хитрости и жертвы. Приходится хитрить и устраивать свою жизнь так… ну, скажем, я многих своих знакомых никогда не приведу к себе домой, потому что там порой творится чудовищный бардак. Просто невозможно никому показывать из живых людей. Есть вот такие лакуны, с которыми я ничего не могу поделать. И ни один, боюсь, психотерапевт со мной здесь ничего не сможет поделать, потому что это уловки, которые годами наработаны.

ГОРАЛИК А надо делать? Это ведь по-своему бесценное пространство.

ФАНАЙЛОВА Недавно я прекрасно проводила время со своим другом, книжным графиком по имени Баграм Ибатулин, который проживает в Нью-Йорке, и он рассказывал, как он выпивает с Сашей Бродским. Он говорит: «Вот почему-то, когда мы с Сашей Бродским выпиваем водку и пиво, мне всегда очень хорошо, и мы можем говорить часами, и нам интересно, смешно, и все это умно. Но как только я попробовал выпить водки с пивом с какими-то другими людьми – ничего не выходит. Головная боль, тупизм, немедленное желание расстаться и как-то прекратить вообще». У них есть, наверное, все-таки какая-то общая волна, общая химия творческая, они даже внешне похожи. Это про то, что с головой делать. С головой все очень интересно, там такое кино бесконечное, там такие киноленты и такие персонажные всякие истории прокручиваются.

ГОРАЛИК Как у тебя устроена эта внутренняя борьба за ресурсы собственного сознания? Как ты справляешься с ней?

ФАНАЙЛОВА Ну, во-первых, я верю в то, что ресурсы человеческого организма так велики, что нам и не снилось, и мы сами все портим часто. Потом с мозгами: да хрен с ними, пусть борются: вот эти тела, я им даю одерживать победу, чего я буду морду мужику, который в три раза больше меня? Я же не могу этого сделать. Пускай он посидит вольготно, пусть он, наконец, выпьет водки с пивом, если он этого хочет, пускай он, например, рыдает, если у него есть к тому склонность сейчас, пускай он лежит, жалко, что я поспать не могу давать такому телу так много, как ему требуется, пускай он, например, не спит до пяти утра, когда ему это необходимо. Чего я буду с ними бороться? Это вот пускай они ведут себя как хотят. И когда они еще выясняют отношения между собой, там кто главнее, условно говоря, их как-то надо хорошо увидеть. То тело, которое хочет писать стишки, или то тело, которое хочет быть с любимым человеком любой ценой, а это часто входит в противоречие. Это два очень разных животных. И им тяжело очень друг с другом бывало. О чем мы говорим? Какое «я»? Я сейчас – это женское существо, это сознание, заключенное в это женское тело, и у него есть какие-то, видимо, серьезные задачи, раз оно тут как-то оказалось, ходит. Они в конце концов как-то договорились, я не заморачиваюсь уже, пусть живут как хотят. Но это не значит, что мне не больно, как назывался кинофильм Балабанова. Вот это меня бесит, вот эта идеология 90-х, про то, что нам не больно. Эта русская манера, что мы такие крутые, что нам ничего не страшно, – нет, нам больно и страшно, только мы не хотим этого показывать, а от этого только хуже.

ГОРАЛИК К счастью, в поэзии это проговаривалось и проговаривается.

ФАНАЙЛОВА Иначе можно было просто чокнуться.

ГОРАЛИК Моя подруга, психолог, высказала мне как-то версию о том, почему теперь в 90-е возникла традиция не отмечать сорокалетие. Она говорит – «появилось поколение бессмертных менеджеров», которые делают вид, что им не больно и не страшно, а вдобавок они не болеют и не умирают.

ФАНАЙЛОВА Это село на постсоветскую почву, на советское небрежение человеческой жизнью. Я сейчас как доктор начну говорить про чудовищное небрежение человеческой жизнью, к человеческой боли, к страху, ко всему объему того, что есть люди. Одна из причин, по которой я покинула медицину, – это то бесконечное пренебрежение к человеку как к сложному существу, как к живому существу, которое страдает, которое не является объектом. Отношение советской медицины к человеку – это объектное отношение.

ГОРАЛИК Койкоместо.

ФАНАЙЛОВА Это какой-то биоробот, который ничего не чувствует, не понимает, тупица, и мы ему сейчас все объясним, мы примем за него решение. Вот эта манера советских онкологов не говорить больному его диагноз, обсуждать там что-то с родственниками. Как это можно? До сих пор это устроено так. Я читала чудесную книжку воспоминаний Войно-Ясенецкого. С одной стороны, он был известен как знаменитый советский хирург, который продвинул невероятно хирургию и был таким светочем хирургической науки, а с другой стороны, он был известен в узких кругах как епископ Лука, а сейчас он канонизирован. А в советские времена это вообще было неизвестно. Он был автором учебника хирургии, светоч науки такой.

ГОРАЛИК Круга Павлова?

ФАНАЙЛОВА С Павловым они в переписке состояли. И у него по полостной хирургии есть работа, он пишет, обращается к врачам, чтобы помнили, что душа человека в этот момент трепещет, он просил врачей не позволять видеть больному подготовку к операции, усыплять его до операционной. Это до сих пор не исполняется. Душа больного по-прежнему трепещет, а помощи ей нету ни от кого из людей, которые его в этот момент окружают. Потому что они видят в нем по-прежнему какое-то мясное чучело. Россия живет в рамках героического мифа, а не в рамках реального существования, в рамках этого героического мифа нужно было погубить миллионы на Великой отечественной войне, погубить людей в революцию. Я уж не говорю про ГУЛАГ, про все эти геноциды, они все были самогеноцидами, это самоубийственное ощущение нации: нас много, и мы не любим друг друга, и мы можем пожертвовать любой человеческой жизнью. У меня такое ощущение, что русские хотят умереть, когда говорят о проблемах демографического порядка. Это какая-то чудовищная биологическая нелюбовь людей и к себе, и к другим, и желание самоубиться.

ГОРАЛИК Кроме того, сюда страшно рожать ребенка.

ФАНАЙЛОВА Так почему страшно? Потому что создали такую атмосферу чудесную. Мы и есть этот мир. И на этом поле можно только на себе все это отслеживать, отслеживать это зло в себе. В 90-е, когда я пришла в университет, мне казалось, что достаточно выучить в год двадцать молодых людей, рассказать им о том, что есть интеллектуальные инструменты для анализа действительности, что действительность позволяет быть проанализированной и что твоя собственная психика может быть объектом интеллектуального анализа. Мне казалось, что если в каждом городе несколько человек занимаются такого рода пропагандистской работой, то у России будущее существует. Каково же было мое удивление, когда в 2000-е годы я обнаружила реванш махрового антиинтеллектуализма. Интеллектуальное усилие 90-х оказалось недостаточным для того, чтобы вытащить думающую часть населения, того, что условно называется средним классом, по крайней мере привести его в то состояние, когда оно будет отдавать себе отчет в своих действиях. Народ не отдает себе отчета в своих действиях. Ты видишь сплошную бессознанку, ты приходишь в русскую православную церковь и наблюдаешь там сумасшедших людей, они бедные, они страдают, это толпа невротиков, они несчастны, и они хотят спасения как какого-то, прости меня, Г-споди, прагматического акта.