Смута - Владислав Бахревский

Вор подошел ближе, наклонился, поцеловал жену в живот.

– Я исполню твою волю. Я сам ищу случая, чтоб ссора кончилась красивым, прочным миром.

Удача, удалившаяся от Вора, совершила круг и возвратилась.

В Мещевске появился польский отряд пана Чаплинского.

С Бутурлиным и Михневым Вор посетил темницу князя Урусова. Князь лежал на соломе.

– Полдень, а ты почиваешь, – сказал Вор.

Урусов молчал. Вор снял с пояса свою саблю и вложил в руки князя.

– Пришли враги, ступай убей их.

Урусов молча поклонился государю.

Отряд братьев Урусовых сразился с отрядом Чаплинского в заснеженном поле. Гусары были тяжелы, кони вязли в снегу. Татары налетали и отступали, по-волчьи растерзав отряд. Раненого Чаплинского привезли в Калугу. Вор ликовал.

– Вот моя первая ласточка Сигизмунду.

На пиру в честь героев царь жаловал братьев Урусовых чашами, подарил им по лисьей шубе, поцеловал в губы и Урак-мурзу и Зорбек-мурзу.

– Поедемте завтра на охоту! – предложил он своим героям.

– На зайцев? – спросил Урак-мурза.

– На зайцев.

Утром, еще не протрезвев от вчерашнего возлияния, царь и впрямь отправился на охоту, взяв с собой всю татарскую дворцовую охрану – триста ногайцев. Выказывал доверие.

В санях Вора были меды и водка. На ходу подзывал к своим саням охранников, потчевал сладким и горьким из своих рук.

– Тиамат! – выкрикивал Вор. – Аграт Бат-Махлат, Наама! Бен-Темальон, Руах Церада… Эй, Урусов! Уракмурза! Ты хоть знаешь, кто перед тобою? Адам Кадмон! Не знаешь такого? Вы все – тьма. Ничто! Скажи мне, какое число нынче?

– Одиннадцатое декабря, ваше величество.

– Одиннадцатое… Один и один. Одиннадцать – это число возмущения, Урак-мурза, князь Урусов. Слепая сила Агриппы. Это борьба с законом, это грех. Вот что такое число одиннадцать. А потому пускайте зайцев.

Зайцев, приготовленных для охоты, везли в клетках. Их пускали у самых саней Вора.

Собаки разрывали зайцев на куски, Вор пил водку и смеялся.

Вдруг он поднял глаза и встретился с глазами Урусова.

– Конец тебе, – сказал Урусов.

Резко согнувшись в седле, ударил саблей, целя по шее.

Вор изумился, увернулся, сабля прорубила ворот шубы и ранила плечо.

– Дерьмо! – крикнул Вор. – Дерь… – Но тут свистнула сабелька Зорбек-мурзы, и голова, запнувшись на полуслове, слетела с плеч и упала Вору в ноги. Татары накинулись на русских слуг, рубили, раздевали, выпрягали лошадей.

И один только приотставший от дурной этой охоты шут Кошелев успел ускакать в Калугу.

Марина Юрьевна парила ноги.

Быстро вошла Казановская.

– Ваше величество, несчастье…

– Его? Совсем?

– Совсем.

То ли черное полотнище, то ли крылья летучих мышей хлестали Марину Юрьевну по лицу. Она бросилась вон из замка, босая, с непокрытой головой, в расстегнутом халате. Она кричала неведомое ей слово:

– Гхимель! – и рвала волосы.

Выхватила у подбежавшего к ней казака нож, ударила себе в грудь.

Ее отнесли в покои. Промыли рану, которая оказалась неглубокой.

Привезли тело Вора. Гроб поставили в соборе.

Марина Юрьевна очнулась, попросила, чтоб ее одели. Она пришла в храм, постояла у гроба, глядя на голову.

Вдруг побежала, схватила факел, кричала на людей, тыча в них пламенем:

– Убейте татар! Убейте всех! Что вы стоите? Я, царица ваша, поругана! – Она рвала на себе одежду, рвала волосы, совала вырванные пряди в руки перепуганных калужан. – Вот все, что могу дать, – убейте! Отомстите!

Ее перехватили, увели.

Но резня началась. Казаки Заруцкого врывались в дома, где жили татары, убивали старых и малых. Горожане, пораженные кровавым поветрием, кинулись резать поляков. Один Шаховской не потерял головы. Вывел солдат на улицы города, усмирял озверевших людей.

Утром в городе власть была у Трубецкого. Возле покоев Марины Юрьевны поставили стражу.

Ночью воровские бояре имели совет. Решили присягнуть королевичу Владиславу. Казаки и Заруцкий объявили себя сторонниками Марины Юрьевны. До стычек дело не дошло, потому что к городу подходил Сапега. Ворота ему не открыли, но Калуга признала над собой власть королевича.

В последний декабрьский день к Сапеге пришел крестьянин, принес свечу от Марины Юрьевны. Воск растопили и нашли письмо.

«Ваша милость, ясновельможный пан! – кричали скорые, острые, как ножи, буквы. – Освободите! Освободите, ради бога! Мне осталось жить всего две недели! Вы пользуетесь доброй славой: сделайте и это. Спасите меня, спасите! Бог будет Вам вечной наградой».

Сапега не ответил на письмо. Ушел к Перемышлю.

Марине Юрьевне открылось во сне: умрет в родах.

Она не желала жизни. Не хотела думать о младенце.

Шляхтянка, жительница роскошных палат, царица величайшей страны, осыпанная драгоценностями.

Таборная царица. Царица Калужская…

Вдруг она поняла, что у нее не было никого на белом свете ближе Вора, который упокоился под плитами собора…

Отец и мать отступились от нее, она отступилась от них… Польша ей ненавистна, а сама она ненавистна России. Проклята татарами, проклята русскими. Множество раз, множеством голосов. И ни один голос во всем мире не заступится за нее.

Она ошиблась. Она услышала этот голос. Тоненький, вздрагивающий, как паутинка на ветру, голос ее дитяти…

– Кто? – спросила она, погружаясь в сон.

– Царевич, – ответили ей.

– Иван, – сказала она твердо. – Пусть будет в деда.

И не ужаснулась лжи, слетевшей с ее губ на головку единственного родного ей человечка.

Бесстыдная молва нарекла невинного младенца Воренком.

Патриарх Гермоген

Рождественский мороз алмазный. Воздух светился и блистал. Патриарх Гермоген, ожидая птиц, радовался красному дню.

Первыми явились голуби.

Гермоген, черпая из сумы полной горстью, метал просо на притоптанный снег.

– Птицу Господь зернышком согревает. Грейтесь, милые! От вашего тепла теплее небу.

Птицы летели из-под куполов кремлевских храмов, из-под высоких теремных крыш: воробьи, снегири, синички и уж только потом галки, вороны.

Краем глаза Гермоген увидел почтительно замершего инока – подошел как в шапке-невидимке.

– Слушаю тебя, Исавр.

– Владыко, бояре пожаловали.

Патриарха ожидал сам Федор Иванович Мстиславский – первый в Семибоярщине, кривой коршун Михаил Глебыч Салтыков, хромой Иван Никитич Романов да Федор Андронов, этот душой крив и хром.

– Святой владыко, дело к тебе не больно хитрое, – дружески сказал Салтыков. – Поставь подпись на грамотах. Одну посылаем Прокопию Ляпунову, чтоб унялся. Заскучал по Тушину, новый рокош заводит.

– Чего заводит? – Гермоген приставил ладонь к уху.

– Рокош.

– Прости, Михаил Глебович, я человек русский. Ты со мной по-русски говори.

– Смуту заводит, гиль, разбой… А другую грамоту мы написали его величеству королю Сигизмунду, чтоб скорей сына своего королевича Владислава присылал. Третья грамота к послам нашим, к Филарету, к Голицыну, – пусть без упрямства во всем положатся на милость короля.

Ряса на Гермогене была домашняя, лицом казался прост и ответил просто:

– Если королевич окрестится в греческую веру да если литовские люди выйдут из Москвы, я всем камилавкам и митрам накажу писать к королю, чтоб дал нам Владислава. Полагаться же на королевскую милость, да еще во всем – значит короля желать на царстве, не королевича. Не стану таких грамот подписывать. В чем Ляпунова-то увещевать? Он хочет хорошего – избавить Москву от Литвы. Нынче вся Русская земля плену Москвы печалуется. Даст Бог, скоро все будут здесь с мечом, рязанцы и казанцы.

– Не патриарх, а казак! Не о мире, не о покое печешься – крови жаждешь. Смотри, сам же кровью и умоешься. На твое место охотники найдутся.

– Охотника сыщете. Нашел же Отрепьев тайного латинянина Игнатия – нерусского, правда! Да только я со своего места живым не уйду. Не оставлю моего стада, когда вокруг волки.

– Это мы, что ли, волки? – Салтыков подскочил к патриарху, чуть не грудь в грудь. – Больно расхрабрился ты, Гермогенище. Забыл, как Иова из патриархов низвергли? Ты еще возмечтаешь о покое Иова.

– Может, и возмечтаю. Но Бог со мной, ни веры, ни Отечества не предам за атласную шубу.

– Старый хрыч! – Салтыков выхватил из-за пояса нож, замахнулся на патриарха.

Гермоген не отступил, не вздрогнул.

– На твой нож у меня крест святой, – сказал негромко, но так, словно в саван завернул. – Будь ты проклят, Михаил, от нашего смирения в сем веке и в веках!

У Салтыкова рука с ножом снова дернулась, но Андронов взял приятеля за плечи, потянул к дверям. Мстиславский с Романовым тоже поспешили с глаз долой, но грозный старец остановил их:

– Опомнитесь, бояре. Или вы нерусские? – Подошел к Мстиславскому. – Тебе начинать первому, ибо ты первый в боярстве. Пострадай за православную христианскую веру. Если же прельстишься польской дьявольской прелестью, Бог переселит корень твой от земли живых.