Ледовая шхуна. Маниту. Врата Азерота.Самый большой счастливчик - Майкл Муркок

Кое-что из того, что говорилось, он понимал. Уроков Моргейн было достаточно, чтобы он понял, что им обещают приют и еду. Акцент слегка отличался от того, с которым говорила Моргейн, но не больше резал слух, чем тогда, когда она говорила на его родном, языке.

— Нам предлагают приют, — сказала Моргейн, — и я решила согласиться остановиться здесь на ночь. Пока нам здесь ничего не грозит, как я вижу.

— Как пожелаете, лейо.

Она показала на красивого мальчика лет десяти.

— Это Син, старший из внучатых племянников Битейна. Он присмотрит за лошадьми, но я бы предпочла, чтобы этим занялся ты, с его помощью.

Это означало, что она решила остаться с ними одна. Это не слишком обрадовало его.

— Прошу сюда, кхемейс, — сказал ему мальчик. Моргейн удалилась в дом вместе со стариками, а мальчишка повел его в хлев, пытаясь скрыть неловкость, как любой деревенский мальчишка, не привыкший к чужакам и оружию. Пожалуй, он дивился его росту, благодаря которому он в этой деревне выглядел весьма внушительно. Ни один мужчина в деревне не доставал ему до плеча. Возможно, думал он, его считают здесь кхелом-полукровкой, и этим он не мог гордиться. Но спорить с ними не имело смысла.

Син о чем-то болтал, пока они не пришли в хлев и не начали распрягать лошадей. Он что-то пытался отвечать, пока ему это не надоело, и на очередной вопрос Сина он ответил:

— Прости, я не понимаю.

Мальчишка удивленно уставился на него, поглаживая кобыле холку.

— Кхемейс? — спросил мальчишка.

Он не мог объяснить. Он мог сказать: «Я здесь чужой» или «я из Андур-Керше», или что-нибудь другое, но стоило ли? Не лучше ли было предоставить все подобные разговоры Моргейн, которая понимает этих людей и сама способна выбрать, что можно сказать, а что нужно скрыть?

— Друг, — сказал он, потому что это он мог сказать, и лицо Сина просветлело.

— Да, — сказал Син и стал чистить кобылу скребницей. Син с радостью делал все, что показывал ему Ванай, и тонкое его лицо сияло от удовольствия, когда Ванай улыбнулся и попытался выразить удовлетворение его работой.

Хорошие люди, люди с открытыми сердцами, подумал Ванай и почувствовал себя в безопасности.

— Син, — сказал он, тщательно подбирая слова, — ты займешься лошадьми. Согласен?

— Я буду спать здесь, — заявил Син, и в темных глазах его вспыхнул восторг. — Я буду заботиться о лошадях, о вас и о вашей леди.

— Пошли со мной, — сказал Ванай, поднимая на плечо их имущество, седельные сумки с тем, что было им необходимо на ночь, с пищей, которая могла привлечь зверей, и с сумкой Моргейн, в которой не оставалось ничего, что могло бы потешить чье-либо любопытство. Общество мальчика доставляло ему удовольствие — тот, разговаривая с ним, ни на минуту не утрачивал спокойствия, и счастливое выражение ни на минуту не сходило с его лица. Он положил ладонь на плечо Сина, и мальчик просто надулся от важности на глазах других мальчишек, глядевших на него издали. Они добрались до большого здания и поднялись по деревянным ступенькам.

Они вошли в помещение с высоким потолком. В центре стоял длинный ряд столов и скамей — место для трапезы. Был здесь огромный очаг. Возле него сидела Моргейн, немного бледная, вся в черном с серебристой кольчугой, сверкающей в тусклом свете, окруженная жителями деревни — мужчинами и женщинами, молодыми и старыми, кто сидел на скамье, а кто — у ее ног. На краю этого человеческого круга матери баюкали младенцев, прочие внимательно прислушивались.

Ему дали пройти. Ему предложили сесть на скамью и, хотя положено было ему сидеть на полу, он не стал отказываться. Син свернулся калачиком у его ног.

Моргейн посмотрела на него и произнесла:

— Нам предлагают приют и все, что потребуется, экипировку и еду. Ты, похоже, их очень удивил — они не могут понять, кто ты такой, почему ты так высок и так отличаешься от них, и они несколько встревожены, потому что мы пришли к ним вооруженные до зубов… Но я объяснила им, что ты поступил ко мне на службу в далекой стране.

— Здесь наверняка есть кхелы.

— Я тоже так полагаю. Но если даже и так, они не враги этому народу. — Она старалась говорить мягче, затем снова перешла на язык кхелов. — Ванай, это старейшины деревни — Серсейн и ее муж Серсейз, Витейн и Витейз, Мелзейн и Мелзейс. Они говорят, что на ночь мы можем остановиться в их холле.

Он склонил голову, выражая благодарность и уважение к хозяевам деревни.

— Отныне, — сказала она ему, вновь на андурском, — вопросы им буду задавать только я. И вообще, разговаривать с ними.

— Я ничего не скажу.

Она кивнула и заговорила со старейшинами на языке кхелов, и он уже ничего не смог понять.

Трапеза в ту ночь выглядела странной. Холл сиял огнями, горело пламя в очаге, столы ломились от еды, на скамьях теснились молодые и старые жители деревни. Моргейн объяснила, что таков у них обычай — на вечернюю трапезу собираться в холле всей деревней, как это принято в Ра-корисе и в Андуре, но сюда допускаются даже дети, родители позволяют им играть и сносят их болтовню, чего не позволяют в Керше даже детям лордов. Дети, наевшись до отвала, сползали под столы и там шумно играли, крича и смеясь так громко, что не давали взрослым толком поговорить.

В этом холле они не боялись яда или кинжала. Ванай сидел справа от Моргейн, а илину полагалось стоять сзади и пробовать пищу, которую предлагали его госпоже. Но Моргейн распорядилась по-другому. В загоне коням задали свежего сена, а их хозяева сидели в теплом холле среди людей, которые скорее согласились бы дать убить себя, чем причинить им зло. Когда, наконец, никто уже не мог есть, детишек, которые никак не хотели угомониться, увели по домам, самый старший из их компании вел остальных, и никто не боялся, что детей, вышедших в темноту, будет подстерегать опасность. В холле заиграла девушка на длинной, необычно настроенной арфе и запела прекрасно поставленным голосом. Вторую песню пели уже все, кроме них, и тоже под звуки арфы. Затем им предложили сыграть, но он давно забыл уже это искусство. Руки его загрубели и вряд ли смогли бы извлечь что-либо путное из струн. Моргейн тоже отказалась — он вообще сомневался, что ей когда-либо приходилось заниматься музыкой.

Вместо этого Моргейн пустилась в разговор, и то, что она говорила, похоже, было по душе селянам. Они немного поспорили, о чем — он не разобрал, а после девушка спела напоследок еще одну песню.

Ужин закончился, и жители деревни разбрелись по домам. Дети постарше принялись стелить гостям ложе у очага. Две кровати и ширма, и чан с теплой водой для мытья.

Наконец, последние из детей спустились по деревянным ступенькам, и Ванай сделал глубокий вдох, радуясь уединению. Моргейн расстегнула доспехи, сняла с себя их тяжесть, чего не смогла сделать в пути, опасаясь внезапного нападения. Если она так поступила, подумал он, то это позволено и ему, и с наслаждением разоблачился до рубашки и штанов, вымылся за ширмой и вновь одел все на себя, потому что он не до конца все-таки доверял этой деревне. Моргейн поступила так же, и они приготовились ко сну, положив подле себя оружие.