Антология сатиры и юмора ХХ века - Владимир Николаевич Войнович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выехав из Долгова, председатель отпустил вожжи, засунул руки в рукава и съежился, привалясь к спинке сиденья. Лошадь сама знала дорогу. Предвкушая отдых в теплой конюшне и охапку свежего сена, она бежала легко и шибко. Двуколку мягко потряхивало, и Голубеву было хорошо и уютно. С удовольствием вспоминая свой разговор с прокурором, он думал: «Да, Пашка прав, ничего не надо бояться».
И о том же самом думал он, когда, сдав лошадь, шел домой от конюшни, и потом, когда, подтянув к подбородку колени, погружался в сон под теплым ватным одеялом.
26
Проснулся он в девятом часу и сразу же вспомнил, что на два назначено бюро, где будут разбирать его персональное дело, где в лучшем случае дадут ему строгача, а в худшем… Но он вспомнил и вчерашний свой разговор с Евпраксеиным, и на душе сразу стало спокойно.
Сев в постели, он улыбнулся, потянулся, глянул в окно и увидел привязанную к забору верховую лошадь. «Кто бы это мог быть?» — удивился председатель.
Туг за дверью раздался какой-то шум, дверь отворилась, и в проеме возникла жена.
— Иван, к тебе пришли, — сказала она.
Из-за спины ее выглядывал прокурор, лицо его было помято и бледно.
— Паша? — удивился Голубев. — Что-нибудь случилось?
Прокурор посмотрел на председателя, потом на его жену.
— Выйди, — сказал ей Голубев.
Она вышла и прикрыла за собой дверь.
— Вот что, Иван, — потоптавшись, нерешительно начал Евпраксеин. — Вчера… мы с тобой говорили… Так я был сильно пьян… В общем, пьяный я был, понял?
— И ты за семь верст с утра прискакал, чтоб мне это сказать?
— Да, за этим. То есть нет… То есть я хочу сказать, что в пьяном виде иногда не то говорю. А вообще-то я так не думаю. Вообще-то я…
— Я все понял, Паша, — тихо сказал Голубев и сам покраснел, смутившись.
— Понял? Ну и хорошо… — Прокурор попятился к двери, но остановился. — Нет, ты вообще-то не думай… Я не за себя… я за тебя… Если тебе партия говорит, что ты не прав, ты должен признать, что ты не прав.
— Ой-ой! — поморщился председатель и замахал руками. — Зачем ты это говоришь? Иди отсюда, иди.
Туг и прокурор покраснел и взялся за ручку двери.
— Паша! — остановил его Голубев. Тот обернулся. — Паша! — повторил председатель, волнуясь, и спустил ноги с кровати. — А ведь ты вчера все правильно говорил. Так неужели же только по пьянке?
— По пьянке, — разглядывая свой правый сапог, твердо сказал прокурор.
— Жаль, — сказал Голубев. — А ведь так хорошо говорил, теоретически так все ловко обосновал.
— Теоретически, теоретически, — передразнил прокурор. — Какая уж тут теория? Теоретически, может быть, так все и есть, а практически… а практически… а практически я боюсь! — закричал он и, замахав руками, выскочил из комнаты.
27
Стоял пасмурный день, взвешенная в воздухе изморось оседала на щеках и неприятно холодила руки. Клены вдоль заборов были еще зелены, но в зелени уже проглядывали красные пятна.
Засунув руки в карманы, лейтенант Филиппов шел напрямик через площадь. Он шел неторопливой походкой обремененного государственными заботами и знающего себе цену человека. Еще недавно, казалось, бегал вприпрыжку, как молодой человек, готовый расторопно выполнить любое приказание старших начальников. Но теперь, заменив безвременно ушедшего капитана Миля-iy, Филиппов сразу вроде бы повзрослел, подобрался, распрямил плечи, весь как-то переменился, и перемена эта прежде всего отразилась на походке. В ней появилась та особая медлительность человека, сознающего, что, даже неспешно двигаясь, он всегда вовремя достигнет пункта своего назначения.
Он шел, задумчиво глядя прямо перед собой и как бы ничего не замечая, но на самом деле он видел все. Возле раймага жалась вдоль стен довольно длинная очередь за пшеном, которого не было, но должны были вот-вот привезти. И возле бани, превращенной в санпропускник, стояла большая очередь эвакуированных женщин в не по-здешнему нарядных, но потертых одеждах. Повернув за баню и направо, лейтенант прошел полквартала по Поперечно-Почтамтской улице и вышел к зданию, где помещались два райкома — партии и комсомола — и райисполком. У входа стоял милиционер, который строго спрашивал входящих, к кому и зачем. Филиппова он, конечно, ни о чем не спросил, но вытянулся и откозырял. Кабинет секретаря райкома помещался на втором этаже, куда вела широкая лестница (райком помещался в здании бывшего Дворянского собрания) с широкой ковровой дорожкой посредине. А наверху на площадке стояли два больших гипсовых бюста — Ленина и Сталина — на фанерных постаментах, обтянутых красной материей. Лейтенант, шаркнув пару раз подошвами сапог об истертый пол, решительно ступил на дорожку, а бабка в ватнике, в бурках с галошами и с мешком за плечами спускалась ему навстречу, но не по дорожке, а сбоку от нее. Проходя через большую приемную, лейтенант поздоровался с секретаршей Ревкина Анной Мартыновной, пожилой интеллигентного вида женщиной в очках. Кроме Анны Мартыновны в приемной находилось довольно много народу. В основном это были солидные люди, мужчины и женщины (но в большинстве, несмотря на военное время, все же мужчины), которые сидели вдоль стен на сколоченных вместе стульях. Это были председатели колхозов, директора совхозов, начальники и заведующие какими-то отделами, то есть те самые люди, которые назывались командирами производства. Не будучи членами бюро, они не имели права участвовать в заседании последнего, но были вызваны — некоторые по делу, а некоторые просто на случай, если вдруг понадобится справка о работе возглавляемых ими производств.
Филиппов поздоровался только с Анной Мартыновной, а всех остальных вроде бы и не заметил и решительно, по-хозяйски рванул на себя дверь, обитую черным. Пройдя через небольшой тамбур, он открыл вторую дверь и оказался в кабинете первого секретаря.
В кабинете было густо накурено. Члены бюро — было их больше двух десятков — в полувоенных костюмах и в длинных гражданских пиджаках сидели кто за длинным столом, кто на кожаном диване возле стены, а двое стояли у крайнего окна и, вытягивая трубочкой губы, курили в открытую форточку.
Когда лейтенант входил, в комнате слышен был гул, как в бане, который при его появлении тут же прекратился. Только один из сидевших на кожаном диване, не видя Филиппова, продолжал говорить, что от туберкулеза лучшее средство собачий жир. Но его толкнули в бок, он оглянулся и тоже замолчал. И вскочил с дивана. Вскочили и его собеседники. Задвигались с грохотом стулья, и
