Наступает мезозой - Андрей Столяров

Серафима тогда весьма резонно заметила:

– Мужиков, к сожалению, не переделаешь, и не пробуй. Каждый дурак считает, что по сравнению с тобой он – Господь Бог. И упаси тебя хотя бы намекнуть, что это не так. Самое тяжелое оскорбление – никогда не простит.

– А может быть, мне Бог и нужен? – сказала в ответ Лариса.

– Такой? – Серафима выразительно повела бровью к концу стола. – Ну знаешь… Это не бог, это – идол.

– Не поняла…

– Тмутараканский болван.

Толик, почувствовавший, что его обсуждают, расплылся в идиотской улыбке.

– Вот видишь, – подвела черту Серафима.

Завидовала она ей, что ли? Сиреневые с яркой проседью космы выглядели чудовищно. Малиновые румяна на щеках – как у клоуна в цирке. Тоже – тридцать четыре года, без мужа, зато с ребенком. Половина женщин в Санкт-Петербурге пребывает в таком состоянии. Точно болезнь какая-то, и как лечить – непонятно.

Толик же был по крайней мере надежен. Предполагалось, что летом, когда квартира Ларисы освободится, она его пригласит. Сам он, взрослый здоровенный мужик, до сих пор жил с матерью. Привести туда женщину, даже будущую жену, было нельзя.

– Мама не примет этого, – с досадой говорил он. – Пойми, она другой человек, из другого времени. Ей невозможно ничего объяснить.

– А ты пробовал? – с сомнением спрашивала Лариса.

– Много раз.

– Ну и что?

Толик лишь безнадежно махал рукой.

Теперь он тоже позванивал, к счастью, не на работу, а только домой, и пока ещё не слишком настойчиво, но все-таки очевидно интересовался, куда это она вдруг запропастилась, когда лето наконец наступило, где она пребывает целыми днями, если Кухтик уже две недели, как в лагере, и почему так упорно откладывается то, чего ждали с зимы, и что лично ему казалось давно решенным.

– Мы же с тобой договаривались? – неизменно напоминал он в начале или в конце разговора. – Или мы с тобой все-таки не договаривались? Если мы с тобой не договаривались, так и скажи…

Тон его становился все более нервным.

А Ларисе почему-то припоминались промокшие ноги, стиснутые креплениями, боль в лодыжках, отсыревшие варежки с въевшимися в шерсть ледяными кожурками, утомительная снежность полей, где человеческие фигуры выглядели излишними, холод неба, бледные солнечные сполохи, искрящиеся на склонах, и посвистывающий, как паровоз, мужчина, вспарывающий целину острыми концами лыж. Казалось, что он так и уйдет, не оглядываясь, за горизонт. Толик утомлял её своей неиссякаемой жизнерадостностью. Ларисе, если честно, было с ним скучновато. В этом смысле Георг занимал гораздо более выгодные позиции: ничего от неё не требовал и не считал, что ему здесь что-то обещано. Лариса даже на первых порах пугалась, что вот он возьмет, например, и никогда больше не позвонит. Ни его адреса, ни телефона она не знала. Если исчезнет, значит, уже – никаких вариантов. И потому она буквально подскакивала теперь каждый раз, когда старенький аппарат в их отделе испускал загробные хрипы. У неё при каждом таком звонке холодело в груди.

Серафима однажды сказала с внезапной досадой:

– У тебя голос меняется, когда ты с ним разговариваешь. Ларка, смотри…

– А что смотреть?

– Кинет.

Она сморщила пористый крупный нос.

– Ну и пусть кинет, – Лариса с демонстративной беспечностью пожала плечами. – Начихать. Да ладно, Фима, не переживай. В конце концов, что я такого теряю?

И видя, как Серафима уткнулась сиреневыми своими лохмами в клавиатуру, торопливо добавила, почему-то чувствуя себя виноватой:

– Ну я пока ещё сама ничего не знаю. Ну что ты, Фима? Там видно будет…

Беспечность её, конечно, была наигранной. Просто ей не доводилось раньше общаться с такими людьми, как Георг. Складывалось впечатление, что он знает – все. Зашла как-то речь об истории Франции: битва при Кресси состоялась, оказывается, в 1346 году, битва при Азенкуре, когда французы были разбиты, в октябре 1415-го, в 1431 Жанну д'Арк сожгли в Руане по обвинению в колдовстве, реабилитирована процессом 1456 года, в начале двадцатого века причислена к лику святых. Церкви герои не требуются, церкви нужны только мученики. Для Франции, кстати говоря, это вообще характерно. Еще Меровинги (была такая династия) соединили беспечность галлов и ярость германских племен. Экзальтированность, которая при этом возникла, обрела форму государственного романтизма. Отсюда – безудержная экспансия наполеоновских завоеваний. Но отсюда же и странный талант схватить суть явления. Понимать мир не разумом, а прежде всего – пылкостью сердца. Когда в восьмидесятых годах прошлого века взорвался в Индонезийском архипелаге вулкан Кракатау, колоссальные выбросы пепла изменили состояние атмосферы. Закаты были тогда необычного насыщенно-яркого цвета, и увидели это, разумеется, практически все, но художественно выразили только французские импрессионисты, положив тем самым начало новому направлению в живописи. Не случайно их в тогдашнем мире считали уродами. Все по-настоящему новое выглядит в момент зарождения как уродство. Христианство первоначально возникло из искажений иудаизма; первые невзрачные млекопитающие казались уродами среди могучих рептилий. Где однако теперь древнее Еврейское царство, блиставшее славой, и куда делись хищные, покрытые костной броней динозавры?

Дело здесь было вовсе не в количестве знаний. Толик тоже любил блеснуть какими-нибудь парадоксальными сведениями. Поразить Ларисино воображение, скажем, тем, что известной Куликовской битвы, оказывается, не было. Слышал, видимо, отголосок какой-нибудь газетной сенсации. Ну и что? Изолированный факт, вне смысла истории. Георг же, когда Лариса что-то такое пискнула, желая, не без тщеславия, тоже блеснуть парадоксом, очень вежливо объяснил, что почти все великие битвы с военной точки зрения абсолютно бессмысленны. Монгольское иго после сражения на поле Куликовом держалось ещё ровно сто лет. А возьмите Бородино, в чем смысл этого кровавого столкновения? Стратегическая идея, которую осуществлял Барклай де Толли, заключалась в том, чтобы до предела растянуть коммуникации наполеоновских войск, перерезать их, то есть, конечно, коммуникации, а не войска, и в итоге дезорганизовать снабжение шестисоттысячной армии. Собственно, это и было осуществлено Кутузовым несколько позже. Блокированный в Москве и лишенный резервов Наполеон был вынужден отступить. Однако если бы не Бородинская битва, где кстати русская армия потеряла сорок четыре тысячи человек, бегство французов из Москвы последовало бы гораздо раньше. Бородино – это просто стратегическая ошибка. Другое дело, что любому народу для осознания самого себя необходимы колоссальные жертвы. Причем, не обязательно, чтоб это были победы, допустимы и поражения. Косово, за которое сейчас бьются сербы с албанцами, символ как раз такого грандиозного катаклизма. Здесь главное, чтобы жертв было много. Тогда они, как волшебный огонь, озаряют историю. Создается национальный образ, который превращает обывателей в граждан. Из хаоса личностей возникает единое государство. Так было всегда. Чем больше жертв, тем мощнее идеологическое воздействие.