Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет - Елена Лаврентьева

— А! Виноваты! — сказал весело граф. — Так вот вам и наказание.

Он наклал горою глубокую тарелку макарон, так что они уже полезли с ее вершины, и подал виновнику. Крылов с честью вынес это наказание.

— Ну, — сказал граф, — это не в счет; теперь начинайте обед с супа, по порядку.

Когда подали снова макароны, граф опять наложил Крылову полную тарелку.

В конце обеда сосед Крылова выразил некоторые опасения за его желудок.

— Да что ему сделается? — ответил Крылов. — Я, пожалуй, хоть теперь же готов еще раз провиниться»{18}.

По словам современника, в богатом петербургском доме Н. С. Голицыной, дочери знаменитого московского генерал-губернатора С. С. Апраксина, известный баснописец и чревоугодник И. А. Крылов «съедал по три блюда макарон и в грязных, чуть ли не смазаных, сапогах засыпал на бархатных диванах княгини»{19}.

Глава XIII.

«Праотцы наши с трудом наедались, а мы всего объедаемся»{1}

И. А. Крылов был не единственным мастером по части обжорства среди литераторов.

Непомерным аппетитом отличался и поэт Ю. А. Нелединский-Мелецкий. «Большой охотник покушать, он не был особенно разборчив в выборе утонченных блюд, но ел много и преимущественно простые русские кушанья, — вспоминал Д. Оболенский. — Удовлетворяя этой слабости, императрица обыкновенно приказывала готовить для него особые блюда. При дворе до сих пор сохранилось предание о щучине, до которой Юрий Александрович был великий охотник.

Вот как он сам описывает свой недельный menu: "Маша повариха точно по мне! Вот чем она меня кормит, и я всякий день жадно наедаюсь:

1)рубцы,

2)голова телячья,

3)язык говяжий,

4)студень из говяжих ног,

5)щи с печенью,

6)гусь с груздями —

вот на всю неделю, а коли съем слишком, то на другой день только два соусника кашицы на крепком бульоне и два хлебца белого"»{2}.

Любителем «хорошо покушать» был и Г. Р. Державин.

«Отношения между супругами, — отмечает Я. Грот, — были вообще дружелюбные, но у Гаврилы Романовича были две слабости, дававшие иногда повод к размолвкам: это была, во-первых, его слабость к прекрасному полу, возбуждавшая ревность в Дарье Алексеевне, а во-вторых, его неумеренность в пище. За аппетитом мужа Дарья Алексеевна зорко следила и часто без церемоний конфисковывала у него то или другое кушанье. Однажды она не положила ему рыбы в уху, и раздосадованный этим Гаврила Романович, встав тотчас из-за стола, отправился в кабинет раскладывать пасьянс. В доказательство его добродушия рассказывают, что когда после обеда жена, придя к нему с другими домашними, стала уговаривать его не сердиться, то он, совершенно успокоенный, спросил: "За что?" и прибавил, что давно забыл причину неудовольствия»{3}.

«Невоздержанность в еде иногда приводила Булгарина к весьма неприятным последствиям, о чем свидетельствуют следующие строки из недатированной записки (по-видимому, 1840-х гг.) А. Н. Гречу: "Любезный Алеша! Не знаю, здоров ли ты после вчерашнего обеда, но я… не выдержал. Обед был просто дурной. Фарши — брррр! Петух был гадко сделан — соус из старой курицы с чахлыми трюфелями! — я страдал всю ночь жестоко, а во сне по уши обкакался. Умора! Ночью должен был мыться — теперь здоров!.."»{4}.

От «невоздержанности в пище» приходилось порой страдать и поэту И. И. Дмитриеву. «Я слышал вчера, — пишет А. Я. Булгаков брату, — что боятся за Ив. Ив. Дмитриева: он обедал у Бекетова, объелся икры, попалась хороша, так ложками большими уписывал, сделалось дурно, и вот 9 дней, что не может унять икоту»{5}.

Директор императорских театров А. Л. Нарышкин «часто бывает болен объеденьем, — с досадой пишет жене из Москвы балетмейстер И. И. Вальберх, — и оттого мы остаемся в совершенном безведении, когда отсюда выедем… Сегодня назначен был спектакль и отменен за объедением Нарышкина»{6}.

Любителей вкусно и плотно поесть было в то время немало. Князь И. А. Гундоров известен был «неугомонностью своего аппетита, которому, однако ж, не всегда расположена служить его натура, несмотря на свою солидность: случается под конец обеда или ужина, что, наложив себе верхом тарелку какого-нибудь кушанья и приготовясь наслаждаться им, он вдруг с глубоким вздохом оттолкнет его от себя с досадою, примолвив: не могу!»{7}.

«Я не придерживаюсь никакой диеты, ем, пью, что мне нравится, и во всякие часы», — говорил о себе граф Ю. П. Литта. И несмотря на это до глубокой старости он сохранил бодрость духа и крепкое здоровье.

«Графу Литте было около 70 лет, — читаем в записках Ленца, — но в парике он казался не старше 50-ти. Он был исполинского роста и так же толст, как Лаблаш[105], но более подвижен и с ног до головы вельможа»{8}. Литта считался большим оригиналом, и о нем ходило множество анекдотов. Рассказывают, что он очень любил мороженое, «истребляя его неимоверное количество», и уже умирающий приказал подать себе тройную порцию. Последними словами его были: «Сальватор отличился на славу в последний раз».

«Бахметев, полный, здоровый и красивый старик, любил и хорошенько поесть, и выпить немного, любил веселую беседу и многое другое. Он хвастался, что во время оно съедал до ста подовых пирожков, и мог, лет около шестидесяти, безнаказанно употребить до дюжины гречневых блинов, потонувших в луже масла; этим опытам я бывал не раз свидетель», — вспоминает А И. Герцен приятеля отца генерала Н. Н. Бахметева{9}.

Долгую жизнь прожил и граф П. А. Клейнмихель, несмотря на свою «страстную любовь к еде». «Граф Клейнмихель, которого народ русский прозвал Клеймилиным, подражает Потемкину: адъютанту своему Новосильцеву дал он 30 тысяч серебром на теперешнее свое путешествие по дорогам, за тем, чтобы оный скакал вперед его и всюду заготовлял ему самые роскошные обеды, завтраки, ужины! Граф любит поесть!»{10}.

Сохранилось много анекдотов о непомерном аппетите А. И. Тургенева, приятеля А С. Пушкина. Как говорил В. А. Жуковский, в его желудке помещались «водка, селедка, конфеты, котлеты, клюква, брюква».

«Вместимость желудка его была изумительная, — писал П. А. Вяземский. — Однажды, после сытного и сдобного завтрака у церковного старосты Казанского собора, отправляется он на прогулку пешком. Зная, что вообще не был он охотник до пешеходства, кто-то спрашивает его: "Что это вздумалось тебе идти гулять?" "Нельзя не пройтись, — отвечал он, — мне нужно проголодаться до обеда"»{11}.

По словам А Д. Блудовой, Тургенев «глотал все, что находилось под рукою — и хлеб с солью, и бисквиты с вином, и пирожки с супом, и конфекты с говядиной, и фрукты с майонезом без всякого разбора, без всякой последовательности, как попадет, было бы съестное; а после обеда поставят перед ним сухие фрукты, пастилу и т. п., и он опять все ест, между прочим, кедровые орехи целою горстью зараз, потом заснет на диване, и спит и даже храпит под шум разговора и веселого смеха друзей… Мы его прозвали по-французски le gouffre[106], потому что этою пропастью или омутом мгновенно пожиралось все съестное»{12}.

«Живот» — так прозвал В. Ф. Одоевский С. А. Соболевского за его «гастрономические наклонности», Д. В. Веневитинов добавил: «живот много содержащий и ничего не испускающий»{13}.

Дипломат князь П. Б. Козловский, приятель многих карамзинистов, в том числе и А. С. Пушкина, отличался обжорством и непомерной толщиной. В «Парнасском адрес-календаре…», составленном А Ф. Воейковым, его фамилия значится под номером 25 с кратким замечанием: «Кн. Козловский, при дополнении календаря объядения»[107].

«В Козловском была еще другая прелесть, сказал бы я, другой талисман, — писал П. А. Вяземский, — если бы сравнение это не было слишком мелко и не под рост ему; скажем просто, была особенно притягательная сила, и эта сила (смешно сказать, но оно так) заключалась в его дородстве и неуклюжестве. Толщина, при некоторых условиях, носит на себе какой-то отпечаток добродушия, развязности и какого-то милого неряшества; она внушает доверие и благоприятно располагает к себе. Над толщиною не насмехаешься, а радушно улыбаешься ей. С нею обыкновенно соединяется что-то особенно комическое и располагающее к веселости. Впрочем, я уверен, что в телесном сложении и сложении внутреннем и духовном есть какие-то прирожденные сочувствия и законные соразмерности. Крылов, например, должен был быть именно таким, каким он был, чтобы написать многие свои басни»{14}.