Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 2. Божественный Клавдий и его жена Мессалина. - Роберт Грейвз

Есть ли нужда напоминать вам о диктатуре, которую в трудные времена — когда шла война или начинались политические неурядицы — наши предки считали более надежной формой правления, чем даже власть консулов? Или о возникновении института защитников народа, трибунов, для защиты прав простых людей от посягательств знати? Или о Совете десяти, который на какой-то срок отобрал полномочия у консулов? Или о том времени, когда консульская власть делилась между несколькими людьми? Или о незаконном избрании консулов из числа армейских полковников — это случалось семь или восемь раз? Или о том, как выходцы из черни получали не только высшие судейские должности, но и доступ в орден жрецов? Однако хватит распространяться о ранних спорах наших предков и о том, к чему они привели; вы еще заподозрите, что, позабыв о скромности, я сделал этот исторический обзор предлогом для того, чтобы похвастаться недавним расширением империи за северные моря. (…)

По соизволению моего дяди, императора Тиберия, все основные колонии и города провинций должны были посылать в сенат своих представителей, отвечающих всем необходимым требованиям, как по имущественному положению, так и по репутации; и их оказалось не так трудно найти. «Да, — можете вы сказать, — но между сенатором из Италии и сенатором из других краев большая разница». Когда я, в качестве цензора, приведу вам свои основания расширять границы римского гражданства, давая его провинциям, вы узнаете, что я чувствую по этому поводу. Сейчас же разрешите коротко выразить свою мысль: по-моему, нам не следует лишать уроженцев провинций места в этом собрании, если они могут сделать ему честь, только потому, что они провинциалы. Известная всем замечательная колония в Вене уже многие годы присылает к нам сенаторов, ведь так? Мой дорогой друг Луций Вестин — выходец из Вены; он один из самых выдающихся членов благородного сословия всадников и, по моей просьбе, помогает мне в административной работе. (Кстати, хочу попросить вас оказать милость его детям: я хотел бы, чтобы им были пожалованы высшие награды, которые даются священнослужителям, — я уверен, что впоследствии к тем почестям, что им оказали ради их отца, добавятся полученные по их собственным заслугам.) Правда, существует один француз, имя которого я не хочу здесь называть, так как он — негодяй и грабитель, и мне ненавистно даже упоминание о нем. Он был первым в школе кулачных бойцов и заявил в своей колонии, что его выбрали консулом еще раньше, чем она получила римское гражданство. Я столь же низкого мнения о его брате — такой жалкий и презренный тип, как он, вряд ли может принести хоть какую-то пользу в сенате.

Но сейчас настало время, Тиберий Клавдий Германик, познакомить сенат с главной темой твоей речи, раз ты уже добрался до границ южной Франции. (…) …У сената не будет никаких оснований стыдиться этих благородных людей, стоящих сейчас передо мной, если их возведут в ранг сенаторов, как не устыдился мой знатный друг Периск, увидев старое французское имя Аллоброгик на одной из погребальных масок своих предков. Если вы согласны с тем, что я сказал, чего вы еще от меня ждете? Чтобы я показал вам пальцем на этой карте области, лежащие по ту сторону границы Южной Франции, откуда вышли некоторые наши сенаторы, и доказал, что мы не постыдились даже принять в свое сословие людей, рожденных в Лионе?[119]

О сиятельные отцы, уверяю вас, что я с большой боязнью отваживаюсь пересекать знакомые границы моей родины — Южной Франции! Однако пришло время подумать об интересах этой огромной страны. Я признаю, что французы десять лет сражались против Юлия Цезаря (теперь обожествленного), но и вы, в свою очередь, должны признать, что после того они вот уже сто лет сохраняют такую верность и преданность Риму, даже когда в нем происходят беспорядки, какой мы и ждать не могли. Когда мой отец Друз отправился на завоевание Германии, Франция была у него в тылу и сохраняла мир в течение всех походов; то же было, когда его временно отозвали в Рим во время имущественной переписи населения — вещь для французов новая и тревожная. Что там говорить, даже сегодня — уж кому это знать по своему опыту, как не мне, — сделать перепись не так легко, хотя сейчас это всего-навсего государственный учет наших материальных ресурсов. (…)

Глава XXVIII

48 г. н. э.

Однажды в августе, в тот год, когда мы проводили перепись, Мессалина зашла ко мне в спальню рано утром. Я с трудом очнулся от сна. Мне всегда требуется какое-то время, чтобы прийти в себя, когда меня неожиданно будят, особенно если я не спал от полуночи до рассвета, как это нередко случается. Она наклонилась ко мне, поцеловала, погладила меня по волосам и крайне озабоченным тоном сказала, что принесла мне ужасную весть. Я сонно и довольно сердито спросил какую.

— Барбилл, наш астролог… ты же знаешь, он никогда не ошибается… Я попросила его вчера составить мой гороскоп, он не делал этого уже два или три года, вчера ночью он наблюдал за звездами и вот только что он пришел ко мне, и знаешь, что сказал?

— Конечно, нет. Выкладывай и не мешай мне спать. У меня была ужасная ночь.

— Милый, я ни за что не потревожила бы тебя, если бы это не было так важно. Вот что он сказал: «Госпожа Мессалина, того, кто для вас очень близок, ожидает ужасная судьба. Снова пагубное влияние Сатурна. Он находится в самом грозном аспекте. Удар будет нанесен в ближайший месяц, не позже сентябрьских ид». Я спросила, кого он имеет в виду, он не ответил и говорил только намеками. Наконец я пригрозила, что его выпорют, это развязало ему язык. Догадайся, что он сказал?

— Терпеть не могу отгадывать загадки, когда я наполовину сплю.

— Но мне трудно выговорить это тебе в глаза. Это так ужасно. Он сказал; «Госпожа Мессалина, твой муж умрет насильственной смертью».

— Он так сказал? На самом деле?

Она мрачно кивнула.

Я сел на постели. Сердце гулко билось в груди. Да, предсказания Барбилла всегда сбывались. А это значило, что я не доживу до задуманного мной обнародования новой конституции каких-то нескольких дней. Я намеревался произнести торжественную речь седьмого сентября, в годовщину моей брентвудской победы, но хранил это в тайне от всех, даже от Мессалины, от которой вообще не имел секретов. Я сказал:

— И ничего нельзя сделать? Мы не можем придумать какую-нибудь хитрость и отвести предсказание?

— Ничего не приходит в голову. Ты мой муж, так ведь? Разве что… разве что… послушай, у меня появилась одна мысль! Предположим, что на этот месяц ты не будешь моим мужем.

— Но я твой муж. Я не могу сделать вид что ты мне не жена.

— Но ты можешь развестись со мной, разве не так? Только на этот месяц. А потом снова жениться на мне когда Барбилл скажет, что Сатурн ушел на безопасное расстояние.

— Нет, это невозможно. Если мы разведемся мы не сможем снова вступить в брак, если в промежутке ты не выйдешь за кого-нибудь другого.

— Я об этом не подумала. Но неужели отступать из-за какой-то технической сложности. Ну, так я выйду за кого-нибудь… за кого угодно… Простая формальность. За повара, или привратника, или за одного из дворцовых стражников. Ради свадебной церемонии, само собой. Мы войдем в брачную опочивальню и тут же покинем ее через другую дверь. Неплохая мысль верно?

Я подумал: что-то в этом есть, но, разумеется, выйти ей надо за человека знатного, из хорошего рода, не то это произведет плохое впечатление. Сперва я предложил Вителлия, но Мессалина с улыбкой сказала, что Вителлий так нежно к ней относится, что будет жестоко выйти за него замуж и не позволить ему провести с ней хоть бы одну ночь. К тому же, как насчет предсказания? Я же не хочу обрекать его на насильственную смерть, верно?

Мы принялись обсуждать различные кандидатуры, чтобы выбрать для нее самого подходящего мужа. Единственный, на ком мы сошлись, был Силий, консул этого года, сын того Силия, генерала моего брата Германика, которого Тиберий обвинил в государственной измене и вынудил покончить жизнь самоубийством. Я недолюбливал его, так как он возглавлял в сенате оппозицию против моих мер, направленных на расширение льгот и привилегий, предоставляемых нашим союзникам, и вел себя по отношению ко мне довольно нагло. После моей речи относительно римского гражданства его попросили высказать свое мнение. Не странно ли, сказал Силий, что наши старинные союзники, благородные и славные греческие города в Ликии, лишены свободы (за пять лет до того я аннексировал территорию Ликии из-за бесконечных политических беспорядков, а также соседний с этой областью остров Родос, где местные жители посадили на кол несколько римских граждан), а кельтские варвары с севера получают права и привилегии, которые гарантируются римским гражданством. Я ответил на это возражение — единственное, которое было выдвинуто — как можно любезней. Начал я так: