В двух километрах от Счастья - Илья Зверев

Все эти благонамеренные действия — преступление. Преступление не по службе, а по душе. И, мне кажется, все мы, почти все, в той или иной степени в таком повинны.

А. спрашивает редакцию: «Проходит ли такое чувство, как мое?» Как ей ответить? У одних проходит, у других нет. Это зависит от тысячи вещей, которые (в отличие от кровяного давления, пульса и количества гемоглобина) установить никак невозможно. Человечество, переложившее пахоту сперва на мощные плечи коня, а потом на стальное тракторово сердце, переложившее даже свои подсчеты на полупроводники электронных машин, вот эти раздумья, вот эти муки за много веков ни на кого перекладывать не научилось и, наверное, не научится.

Вот и решай, сомневайся, слушай свое сердце: «Может быть, моя необычайная любовь растопит завтра равнодушие того, кого я нечаянно выбрала?» «Может, он так и не ответит, и я сломаю жизнь себе и малышу, и мужу, который меня любит?» «А может, настоящая любовь совсем в другом?» Страшная тяжесть, но ни на кого ее не переложишь…

Я желаю счастья А. По тому немногому, что она о себе написала, ясно, как трудно скроилась ее судьба, как не просто было сохранить ей живую душу. По всей трудной своей биографии, по всему прямодушию, которое ощущается в ее письме, А. заслужила счастья. Я очень желаю ей счастья, но я не могу дать совет, о котором она просит.

1964

ПОЧЕМУ «НЕЛЬЗЯ»?

Давно установлено: стиль — это человек! Но можно определять по стилю даже группы лиц и целые ведомства…

Я нарочно возьму пример самый простой, так сказать удоборугаемый, — бытовое обслуживание…

Сводки по этой части энергическим стилем и фанфарным звучанием напоминают, пожалуй, суворовские реляции. Что-то вроде: «Слава богу, слава вам, Туртукай взят, и я там». Но, согласитесь, было бы опрометчиво делать выводы только по сводкам…

Я не намекаю ни на какие приписки. Боже упаси! Я исхожу из допущения, что все правильно. Бывает, конечно, пишут: «Втрое расширено обувное производство», а это означает, что вместо одного холодного сапожника на стотысячный город учредили трех холодных сапожников. Но ведь и это не противоречит истине, поскольку три сапожника действительно втрое больше, чем один.

Тем не менее стиль определяется не одними цифрами («Открыто столько-то предприятий», «Ассигновано столько-то тысяч», «Обслужено столько-то человеко-заказчиков или клиенто-единиц»). Стиль еще чем-то другим определяется. Я как раз об этом другом…

…Месяц назад в одном из московских почтовых отделений я увидел чудное объявление. Министерство связи приглашало граждан посылать письма-телеграммы. По копейке за слово. Довольно дешево, относительно быстро, безусловно надежно (и телеграфу тоже, надо думать, не в убыток). Я сразу откликнулся на приглашение — настрочил письмо-телеграмму.

— Нельзя, — сказала мне милая девушка в окошко. — В Москву нельзя.

— В Сыктывкар можно? В Кушку можно? А в Москву нельзя?

— Нельзя, — сказала милая девушка (она в самом деле была очень мила). — Пошлите местное письмо.

— Но почему нельзя?

— Нельзя, и все, — подумав, объяснила она.

Действительно, никакое другое объяснение подыскать было невозможно. Но все-таки я не ушел, я продолжал допытываться почему. Милая девушка, исключительно из любезности, просто чтобы доказать всю беспочвенность моих домогательств, позвонила телеграфному начальнику. Услышав ответ, она изумленно подняла бровки, потом ободряюще улыбнулась мне.

— Можете давать! Оказывается, можно и в Москву!

Но я почему-то не чувствовал к ней ни малейшей благодарности. Я еще злее стал допытываться, откуда оно взялось, это «нельзя».

— Я так думала… — сказала она. — Если каждый будет посылать в своем городе… И тут ведь не написано, что можно.

Вот этим двум удивительно емким фразам, «если каждый» и «не написано, что можно», мы обязаны премногими нашими огорчениями и неприятностями…

Девушка из почтового окошка действовала вроде бы бескорыстно… Но нет… Она твердо знала, что все, про что прямо не сказано «можно», может оказаться из категории «нельзя». И еще знала по собственному опыту, что, отказав человеку в чем бы то ни было, она ничем не рискует. А сделав что-нибудь неположенное, она может навлечь на себя грозу. Так на кой, спрашивается, ей делать?

Оказывается, даже самое невинное «нельзя», возникшее на пустом месте, не так уж бескорыстно.

Я купил справочник. Прекрасный справочник, в котором описаны разные услуги и услады, которыми может быть осыпан москвич, позвонивший куда следует по телефону. Я незамедлительно позвонил куда следует и спросил: не могу ли я приехать и продиктовать машинистке некий текст, литературное произведение?

— Нельзя.

Оказывается, нужно, чтобы было переписано каллиграфическим почерком, отвечающим техническим условиям, — тогда еще можно, а под диктовку нельзя. После долгой и унизительной торговли и консультации с какой-то Раей разрешение все же было дано. В порядке исключения.

Рая (может быть, ее звали как-то иначе) враждебно осмотрела меня и спросила, сколько страниц. У меня еще была тайная надежда, что тут есть хоть какое-то оправдание, какие-то объективные причины: отсутствие помещения, теснота, очередь. Но оказалось, все в порядке: специальная кабина, обтянутая тканью, и в ней никого. Так почему нельзя под диктовку?

— Она не любит под диктовку, — спокойно объяснил мне человек при телефоне.

Так возьмите, черт подери, такую, которая любит, это же ее должность! Объясните человеку, зачем он здесь сидит…

Потом я позвонил в мебельную мастерскую. Меня долго и с пристрастием допрашивали: какая мебель и какие в ней разрушения? Потом сказали: нельзя. Это блажь (две планки отвалились), из-за какой-то ерунды они не будут гонять мастера. Оставалось либо доломать тахту до кондиции, либо же тащить ее через пол-Москвы в мастерскую.

— Ну ладно, я позову мастера, договаривайтесь с ним сами, — смилостивился наконец человек при телефоне.

Дальнейшее ясно: мастер пришел (уже от себя лично), и разрушения (все те же две планки) нашел ужасными, и содрал за труды (пятнадцать минут) десятку.

Выходит, за каждым бессмысленным «нельзя» стоит некий смысл, стоит непременно какая-нибудь корысть: желание спихнуть с себя сложное дело, не отвечать или просто поднажиться на дефиците. Давайте поэтому внимательней разбираться в каждом «нельзя», которое мы слышим (не только ведь в кабинетах бытового обслуживания). Давайте лишим это слово магической силы.

Конечно, есть вещи, которые действительно делать нельзя. Скажем, задерживать поезд. Но мне вот просто праздник был, просто именины сердца, когда недавно на станции Кретинга задержался на лишние две минуты пассажирский поезд № 144. Просто обнаружилось, что с курорта едет сразу много народу — с маленькими детьми, с огромными чемоданами и с неудобными пакетами, в которые запеленаты нежные копчушки и угри. И человек в красной фуражке бегал от вагона к вагону и кричал нечто необычное:

— Не волнуйтесь, мамаши… спокойненько… честное слово, без вас поезд не уйдет…

Такие праздники доброты и внимания, внезапно возникающие среди житейских наших хлопот, еще не перестали быть редкостью. Особенно в Москве, где все это, как нигде, наглядно. Ведь хватает еще, к сожалению, и разных холоднокровных… Единого стиля пока нет…

А в небольшом городке Клайпеде он уже просматривается, этот стиль.

Слово «нельзя» в Клайпеде не принадлежит к числу любимых. Это замечает всякий приезжий. А местные даже уже и не замечают. Как-то так там воспитаны люди, работающие по обслуживанию, что для них чистая мука произнести это слово и они почти всегда обходятся без него.

Я бродил по Клайпеде и упивался малознакомым захватывающим чувством. Захожу в швейную мастерскую и спрашиваю:

— Можно ли сшить за пять дней костюм?

— Можно, — говорят.

— А из моего материала?

— Можно, — говорят.

— А с вашим прикладом?

— Можно, — говорят.

Никакого материала у меня нет, костюм мне не нужен, но все равно приятно…

Я требую в кафе, чтобы мне сделали салат по-особенному, без уксуса и соли, я спрашиваю, нельзя ли поджарить рыбку не на сливочном, а на постном масле. Почему нельзя — можно.

Я делаю заказы в мастерской на реставрацию мебели красного дерева и спрашиваю, нельзя ли пригласить мастера вставить две планки в тахту. Почему нельзя — можно. И душа радуется, хотя в Клайпеде у меня нет никакой недвижимости — ни тахты, ни планок, — а красного дерева и в Москве нету.

И просто, чтобы разобраться, я отправился на улицу Монтес, 24, в кабинет бытового обслуживания.

Два часа я беседовал с главным инженером, изобретал самые прихотливые задачи, капризничал, назначал самые сумасшедшие сроки. А он все говорил: можно, можно, и это можно, и это — трудно, но можно.