Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко

Люба враждебно относилась к Серафиме Аполлонов-не, потому что она была интересней матери и пение ее нравилось отцу. Как-то в зеркале, висевшем на стене, девочка уловила взгляд отца, восторженно остановившийся на матовом лице Серафимы Аполлоновны, и с того времени невзлюбила шумную, болтливую женщину, упорно не желавшую замечать ее, Любу.

Несмотря на неприязнь к этой женщине, Люба, боясь признаться самой себе, любила ее пение. Слушая романсы в исполнении Серафимы Аполлоновны, она убеждалась, что пропетое слово значительнее сказанного и даже написанного и долго продолжает звучать в душе. Пела Серафима Аполлоновна умело, красиво приподнимая тонкие дуги бровей. Отец как-то заметил, что поет она умно и за такое пение не грех дать ей орден.

Вот и сегодня воскресный день проходит по заведенному порядку. Правда, воспользовавшись тем, что мать с утра ушла в церковь молиться богу, Люба читала, а затем отец дочитал ей вслух интересную главу из романа о маленьком Сереже Каренине. Но затем все пошло как по школьному расписанию.

В пять часов обедали, а вечером приехали гости: Буря с женой, но без Машеньки и неизменная Серафима Аполлоновна Сатановская; был ужин, и, как всегда, резались в карты.

Люба играла с котенком в комнате, где взрослые сидели за картами, слушала неинтересный их разговор. Говорили о предстоящей чистке партии в наркомате, в котором работал Буря; Сатановская хвалила новый сборник стихов Павла Тычины; явившийся позже всех совершенно лысый человек (девочка видела его впервые), тасуя карты, тараторил о том, что троцкисты считают деревню колонией, из которой следует, не брезгуя никакими средствами, выколачивать деньги для развития крупной промышленности.

Было непонятно, осуждает или одобряет лысый, что троцкисты предлагают установить сельскохозяйственный налог в шестьсот миллионов рублей, тогда как ЦК партии установил сумму налога в триста пятьдесят — четыреста миллионов рублей.

Люба понимала и не понимала разговор за столом. Такие перепалки в доме велись не впервые. Она догадывалась, что где-то ведется какая-то нехорошая драка, а кто, с кем и из-за чего дерется, не могла понять, но чувствовала, что интерес со стороны взрослых к этой борьбе с каждым днем растет.

— Как вы не хотите понять, что правые выступают против повышенного обложения кулаков, требуют бережного отношения к ним! — сверкая маленькими медвежьими глазками, кричал Буре лысый.

— Налоговая политика — точный регулятор советской власти по отношению к капиталистическим элементам. Надо только приветствовать постепенную замену натурального налога денежным, — застенчиво улыбаясь, говорил отец.

Любе, наблюдавшей за ним, казалось, что отец говорит по-нарочному, не то, что думает. И еще ей казалось, что все эти люди видят друг друга насквозь, но почему-то все время лицемерно спорят. Любе нравилось, что отец никогда не спорил, не горячился, ничего не доказывал, со всеми соглашался и говорил, наверное, лишь потому, что было неловко молчать.

— Опять завели свое! Бог вымочит, бог и высушит. Давайте лучше споем, — предложила мать, но на нее никто не обратил внимания. И это обидело девочку.

— Декретом о сельхозналоге до двадцати процентов крестьянских хозяйств полностью освобождаются от налога. Местным органам власти запрещено произвольное обложение крестьян, установлен классовый принцип взимания налогов. Как не приветствовать такие законы! — кипятился лысый, наскакивая на Бурю, хотя Буря ни словом не возражал ему.

— Недавно я беседовал с одним знакомым кулаком, — присоединился к беседе отец. — Вы знаете, что он заявил? Крестьянство, говорит, довольно своим теперешним положением.

— Коротка молитва «Отче наш», да спасает, — как бы невзначай заметил Буря.

Любе становилось скучно слушать эти непонятные речи, смотреть, как словоохотливый лысый человек беспрерывно отхлебывает остывший чай. И в то же время ей не хотелось покидать отца. Ей все казалось, что лысый в конце концов разозлится до того, что ударит отца или возьмет и побьет всю посуду.

Затем заспорили о боге. И хотя в доме не было глухих, лысый кричал:

— Французский писатель Стендаль уверял — единственное оправдание бога в том, что он не существует.

— Я тоже не верю в бога, — признался Кадигроб. — Но без религии жить нельзя, религия дисциплинирует человека, и законы ее — это тысячелетиями выработанный кодекс морали: не убий, не укради…

— Не пожелай жены ближнего твоего, — со смехом вставил Буря и лукаво посмотрел на покрасневшую Серафиму Аполлоновну.

— Ведь я верю, что земля вращается вокруг своей оси, хотя хорошо знаю, что никакой оси нет, — продолжал Кадигроб. — Почему же нельзя верить в несуществующего бога? Человек должен во что-то верить, этим он и отличается от животного.

— В коммунизм должен верить, — подсказал лысый.

— Бог — это природа, — заявила Сатановская и потерла накрашенные ногти о красивое платье.

«Нет бога? Вот еще чего выдумали, — размышляла Люба, вспоминая прекрасные, как стихи, молитвы и образ богоматери с младенцем на руках у нее в спаленке. Этот образ всегда напоминает ей мать. Бог существует! Можно солгать учительнице, можно солгать маме, но богу-то не солжешь, он все видит, все знает и наказывает за грехи. Вот чудаки: нет бога! А лестница на небо!»

Котенок запищал на коленях Любы, больно царапнул ее руку.

— Любка, перестань мучить божью тварь, — прикрикнула мать, — оставь кошку в покое!

— Любонька, ты еще не спишь, дорогая? Пора баиньки. — Отец, как маленькую, взял ее за руку и повел в полутемную детскую, освещенную бледным светом моргасика.

— Па, миленький, расскажи сказку…

Он присел на стул, на спинку которого было накинуто платье Любы, пахнущее каким-то особенным детским запахом, и принялся рассказывать уже знакомую ей историю о Гулливере. Видимо, ему тоже не по душе была скучная болтовня, которой гости убивали время.

XXII

В начале осени 1923 года в Чарусе было несколько рабочих клубов. Там показывали спектакли и кинофильмы, там были устроены читальни, библиотеки; книги дозволялось брать домой. Пролетариат города любил свои клубы.

Профсоюз металлистов, объединявший паровозников, выстроил на пустыре, на Плехановской улице, собственный клуб, разбил вокруг нового здания молодой парк; в дни субботников комсомольцы выкопали между двумя аллеями красивый пруд, соорудили раковину для оркестра и площадку для танцев.

Фронтон нового здания украшала отлитая из бетона эмблема: огромная шестерня, обрамляющая увитые колосьями серп и молот, а пониже ее четыре внушительные цифры «1921» — год постройки здания.

Ване Аксенову, с детства питавшему слабость ко всяким гербам, нравилась эмблема, украшавшая голую стену клуба. Он хорошо помнил этот тяжелый для страны, голодный и тифозный год, подкосивший его мать. Ваню радовало, что даже в то тяжкое для страны время советская власть, отрывая крохи от своего скудного бюджета, сумела построить для рабочих прекрасный Дворец культуры, похожий на театр.

В