В дебрях Африки - Генри Стенли

Это был ужасный день. Под вечер умер один мальчик, а трое людей пропали. Остальные были в отчаянном положении: иные вовсе не держались на ногах и, пробуя встать, тотчас падали. Все это так действовало на мои нервы, что я не только душою болел за них, но и во всем теле чувствовал отголоски их страданий, как будто заразился от них.

Ночью, лежа в постели, я все думал об отсутствующих и тревожился за них. Как ни тяжело было предполагать, что с ними тоже что-нибудь случилось, — заблудились в лесу, либо перемерли с голоду прежде, чем дошли до банановой рощи, — но нельзя было не задумываться над их продолжительным отсутствием, и следовало готовиться к худшему, чтобы спасти, по мере возможности, хоть часть экспедиции и как-нибудь доставить известия о нашей судьбе Эмину-паше, а через него и всему цивилизованному миру. Я воображал, как мы все тут в лагере перемрем, а паша между тем будет дивиться и соображать, куда мы девались. Мы же в этом неизведанном углу дремучего леса сгнием, истлеем, пометки на деревьях зарастут, через год заглохнут все наши тропинки, и останутся тут до скончания веков наши могилы. Мне казалось, что именно такая судьба ожидает нас в ближайшем будущем. Почти двести человек пошли за 50 км за провиантом; хорошо, коли из них полтораста дошли до места; остальные, как, например, мади, лягут на дороге и будут ждать, не вернутся ли те, чтобы выпросить у них поесть. А если с пятьюдесятью лучшими людьми случится какое-нибудь несчастье, что тогда? Иных подстрелят карлики, на остальных нападут толпы туземцев. Они пошли без главного вожака, кто их направит куда следует? Они разбредутся в разные стороны, растеряются, и их переколют поодиночке.

А мы остались здесь и ждем людей, которые не вернутся, не могут вернуться; мы сами начнем скоро вымирать: сначала по трое, по шесть, по десять в день, а там десятками, пока, наконец, ни одного не останется. Нет, так сидеть нельзя. Надо предпринять что-нибудь.

На шестой день, как обыкновенно, сварили похлебку, т. е. роздали одну жестянку масла и одну жестянку молока на 130 человек, и я позвал Бонни и старшин на совещание. Когда я изложил им мои опасения, что фуражиры, может быть, погибли безвозвратно, они никак не могли этого понять, как будто мало делалось каждый день всевозможных глупостей и бесчинств, чтобы всякие несчастия казались правдоподобными. Случалось же у нас сплошь да рядом, что люди без спросу отлучались на фуражировку и больше не возвращались, или прыгали пятьдесят человек зараз в глубокую реку, в погоню за антилопой, или бросали в кусты свои съестные припасы после пятнадцатимесячного опыта странствований по лесам. А бестолковые нападения на защищенные плантации, беспрестанное натыкание ног на расставленные колышки, беспечное отношение к царапинам и уколам, дозволяющее им разрастаться в страшные язвы. А распродажа оружия своим же врагам, тем самым людям, которые стремятся закабалить их всех до единого. И мало ли еще всяких других дурачеств проделывали эти безмозглые люди со дня на день, с недели на неделю. И после этого мне говорят, что не признают возможности несчастных случаев с нашими фуражирами! Да разве триста человек с тремя офицерами не пропадали у нас целых шесть дней в лесу? А вчера разве не пропали из лагеря трое, которые так и не вернулись еще? И разве я не говорил фуражирам, отпуская их в Нгуэцу, что мы все умрем, если они не вернутся на четвертый день. А сегодня шестой день, как они ушли, и у нас пятьдесят человек уже при смерти, да и остальные немногим лучше.

Мало-помалу удалось мне втолковать им, что если мы еще три дня останемся в лагере, то по прошествии этих трех дней будем слишком слабы, чтобы добывать себе пищу, и потому лучше теперь же зарыть в землю вьюки и самим отправиться в Нгуэцу за провиантом. Меня смущало только соображение, что, если мы зароем свое добро и в лагере останется человек пятьдесят больных, то ведь они откопают наши вьюки, все перебудоражат, и когда мы вернемся сюда, то застанем все вверх дном.

Но тут выручил меня Бонни. Он решил остаться в лагере для поддержания порядка с десятью годными людьми, но с условием, чтобы мы оставили ему и его людям провианту на десять дней, т. е. на все время, которое мы решили провести в отсутствии. Провизию на десять дней для них можно было выделить, но, разумеется, в самых скромных размерах; отмерили по полчашке маисовой муки в день на каждого человека и прибавили к ним по четыре плитки сгущенного молока. Кроме того, дали про запас несколько жестянок масла и сгущенного молока для сдабривания каши. Для остальных, которые не могли или не хотели итти за нами, мы ничего не в состоянии были сделать. Выделенными продуктами можно было поддержать несколько дней существование маленького гарнизона, но этим нельзя было спасти жизнь пятидесяти других, настолько изнуренных, что для их поправки понадобилось бы изобилие удобоваримой и питательной банановой муки, которой у нас больше не было.

На утро маленький Сабури пришел в лагерь как ни в чем не бывало и совершенно спокойно предстал передо мной.

— Как, это ты, Сабури? Где же ты пропадал?

— Ходил по ягоды и сбился с дороги; плутал, плутал и только к ночи попал на проторенную тропинку, где увидел на деревьях зарубки, и подумал: "Вот это и есть наша дорога!" Да и пошел по ней, полагая, что иду к лагерю. Вместо того, пришел к большой реке, это, должно быть, Ихури. Тут я отыскал в дереве большое дупло, залез в него и переночевал, а утром пошел опять той же дорогой, только обратно, шел, шел и пришел в лагерь. Вот и все.

Утром 15 декабря мы сделали общую перекличку. Старшина маньемов Сади донес, что у него четырнадцать человек совсем не могут двигаться; старшина Киббобора заявил, что из его отряда один только, его больной брат, не в состоянии итти; у старшины Фунди негодными в поход оказались его жена и маленький мальчик; кроме того, из людей экспедиции необходимо было оставить в лагере 26 душ. Итого мы покидали 43 человека, которые могли умереть в течение суток, если мы не достанем пищи. Сердце мое разрывалось на части; но я веселым тоном рекомендовал им ободриться и терпеливо подождать, пока я схожу за пропадающими, которые там, наверно, объедаются, и, может быть, я скоро встречу их по дороге и в таком случае пошлю бегом сюда, чтобы как можно скорее несли в лагерь провиант.

В час пополудни мы тронулись в обратный путь к Нгуэце, которая отстояла от нас за 50 км. Со мной пошло шестьдесят пять мужчин и мальчиков и двенадцать женщин. Мы шли до наступления ночи; потом группами или поодиночке бросились на землю и легли спать — тихо, печально, каждый наедине со своими мыслями. Напрасно я старался уснуть: сон — "целитель уязвленных сердец" — не приходил ко мне. Мысли, воспоминания толпились в смущенном мозгу; в темноте чудились образы умирающих людей; страх за близкое будущее окрашивал все порождения моей фантазии в самые мрачные цвета. Притом я не мог забыть тех еле живых людей, неподвижные тела которых мы оставили лежащими в лагере вдоль дороги, когда выступали сегодня. Неба не было видно, и потому я не мог искать утешения в созерцании мерцающих звезд. Бедные, наболевшие сердца окружавших меня спутников могли издавать лишь глухие стенания. Огня мы не зажигали, потому что варить было нечего. Невыразимая тоска сжимала мне сердце. На черном фоне непроглядной тьмы рисовались мне те странные фигуры, которые возникают под влиянием лихорадочного бреда, дразня и пугая одинокого человека и мелькая перед ним то бледно-воздушными, то огненными чертами. В душном воздухе носился какой-то шелест и шепот, намекавший на темные могилы, на гробовых червей и на вечное забвение, а сатана нашептывал, что лучше скорее покончить с жизнью, чем так мучиться неотвязными мыслями. Ветер повторял в вышине нависших над нами черных древесных шатров: пропал! пропал! пропал! Напрасны все труды, и тщетно твое горе; впереди безотрадные дни: твои смелые, добрые товарищи при последнем издыхании, один за другим поражаются смертью, они будут гнить, истлевать, а ты один останешься, один!