Фантастика, 1983 год - Сборник

Иногда кто-либо из взрослых задерживал меня при встрече и ложился у моих ног, прислонившись ко мне спиной, и порой долго лежал так. Я и не думал возражать. У меня есть чудесный холм, с которого открывается прекрасный вид, есть доброе солнце, хороший ветер - почему бы не постоять спокойно часок-другой. Ведь это всего лишь относительная неподвижность. Надо только посмотреть на солнце, чтобы понять, как быстро на самом деле движешься и к тому же растешь непрерывно, особенно летом. Как бы там ни было, меня всегда трогала их доверчивость, когда они засыпали у моих ног, позволяя мне прислоняться к ним, таким маленьким и теплым.

Люди нравились мне. В отличие от птиц они редко дарили нас, деревьев, изяществом, но белкам я их все же предпочитал.

Тогда лошади работали у человека, и это меня тоже радовало. Особенно мне нравилась езда рысью - в этом аллюре я достиг совершенства. Ритмические движения вверх и вниз в сочетании с пульсацией роста, покачиванием и пикирующими бросками создавали иллюзию полета. Галоп был менее приятен. Он более резок, неровен - казалось, что тебя бросает порывами сильного ветра как молодое деревце. Да к тому же все - медленное приближение и вырастание, сам момент нависания, затем медленное отступление и уменьшение, - все это пропадало при галопе. В него надо было бросаться сломя голову, трандада-трандада-трандада! А человек был слишком занят ездой, лошадь - бегом, они даже взглянуть на меня не удосуживались. Впрочем, случалось такое нечасто. Ведь лошади тоже смертны и, как существа неукорененные, легко уставали; вот люди и не утомляли их, если не спешили по неотложным делам. Да у них вроде тогда и не было столько неотложных дел.

Много лет прошло с тех пор, как я пускался последний раз в галоп, и, сказать по правде, я бы не возражал попробовать еще разок. В нем есть все же что-то энергично-воодушевляющее.

Помню, как я увидел первый автомобиль. Как почти все мы, я принял его за смертное неукорененное существо какого-то нового для меня вида. Я был немного удивлен, так как думал, что за сто тридцать два года своей жизни изучил всю местную фауну. Новое всегда волнует просто потому, что оно новое, и я со вниманием следил за этим существом. Я приблизился к нему довольно быстро, прежде я сказал бы рысцой, но аллюр был другой, соответствующий непривлекательному виду этого создания - неудобный, подскакивающий, перекатывающийся, рваный. Но уже через две минуты, раньше, чем я вырос на фут, я уже знал, что это не смертное существо - укорененное, неукорененное, свободное или какое-либо еще. Оно было сделано людьми, как и повозки, в которые впрягали лошадей. Я, признаться, подумал, что оно было настолько плохо сделано, что, перевалив однажды, задыхаясь, через холм на западе, оно больше уже не вернется, и я от души надеялся на это, потому что мне не доставили никакого удовольствия эти дергающиеся скачки. Но оно стало ходить по расписанию, которого в силу обстоятельств пришлось придерживаться и мне. Каждый день в четыре часа мне приходилось приближаться к нему, когда оно, дергаясь и трясясь, появлялось с запада, расти, зависать над ним и снова уменьшаться. А в пять мне снова приходилось возвращаться с востока заячьими подскоками - совсем несолидно для моих шестидесяти футов - раскачиваясь во все стороны до тех пор, пока мне наконец не удавалось избавиться от этого маленького противного монстра, расслабиться и подставить ветви дуновениям вечернего ветерка.

Их всегда было двое в машине: молодой мужчина за рулем и недовольная пожилая женщина, закутанная в меха, на заднем сиденье. Может быть, они и говорили друг с другом, но я никогда не слышал ни слова. Я был свидетелем многих бесед на дороге в те дни, но ни одна из них не была рождена в этой машине. Верх ее был опущен, но она производила столько шума, что перекрывала все голоса, даже песенку остановившегося у меня в тот год воробья. Шум был почти так же отвратителен, как тряска.

Я принадлежу семье с твердыми принципами, обладающей высоким чувством собственного достоинства. У нас, вязов, есть девиз: “Ломаюсь, но не гнусь”, и я всегда старался придерживаться его. Когда простая механическая поделка заставляла меня прыгать и трястись - здесь, понимаете, была затронута не моя дичная гордость, а фамильная честь.

Яблони во фруктовом саду, что у подножия холма, по-видимому, не возражали; впрочем, покорство было в их природе.

За столетия их гены были изменены людьми. К тому же у них преобладало стадное чувство - ни одно садовое дерево не может иметь по-настоящему собственного мнения.

Я держал свое мнение при себе.

И был очень доволен, когда автомобиль прекратил совершать набеги на нас. Целый месяц его не было, и весь месяц я с радостью ходил для людей и бегал рысью для лошадей, и даже двигался вприпрыжку, если видел ребенка на руках у матери, стараясь, хотя и не совсем успешно, оставаться в фокусе.

Но на следующий месяц - это был сентябрь, потому что ласточки улетели несколькими днями раньше - появилась другая машина, новая, и неожиданно поволокла и меня, и дорогу, и наш холм, и сад, и поля, и крышу фермерского дома, подбрасывая и дергая, с востока на запад. Я двигался быстрее, чем при галопе, быстрее, чем когда-либо раньше. И едва успел зависнуть, прежде чем припасть к земле снова.

И на следующий день появилась еще одна, другая.

Год от года, с каждой неделей, с каждым днем они становились все более обычным явлением. Порядок Вещей вобрал их в себя, и они стали его главной чертой. Дорога была перемощена, расширена и покрыта чем-то очень гладким и противным, похожим на улиточью слизь, на чем не было видно ни колеи, ни луж, ни камней, ни цветов, ни тени. Прежде на дороге встречалось множество маленьких неукорененных существ - кузнечиков, муравьев, лягушек, мышей, лис и разных других животных: большинство из них были слишком малы, чтобы я двигался для них, - они не могли бы и разглядеть меня как следует. Теперь, набравшись опыта, большинство из них избегало дороги, остальных давили колеса. Я видел слишком много кроликов, погибших прямо у моих ног подобным образом. И я благодарен судьбе за то, что я вяз, и что хотя ветер может меня повалить или выворотить с корнем, хотя меня могут срубить или спилить, но меня по крайней мере ни при каких обстоятельствах не могут раздавить.

Новый уровень мастерства требовался от меня, когда на дороге появлялось одновременно несколько автомобилей. Едва я поднялся над травой тоненьким прутиком, так ясно понял основную хитрость движения в двух направлениях сразу. Я усвоил ее без особых размышлений, просто в силу обстоятельств, когда увидел пешего, идущего с востока, и конного на западе. Мне надо было идти в двух направлениях одновременно, что я и сделал. Я думаю, это как раз то, что удается нам, деревьям, без труда. Несмотря на волнение, мне удалось миновать всадника, а затем удалиться от него, в то время как я еще приближался вперевалку к пешему, и миновал его (в те дни не могло быть и речи о нависании!), только когда исчез из поля зрения наездника. В тот первый раз, когда мне, такому молодому, удалось все сделать правильно, я был горд собой, хотя не так уж все и сложно. С тех пор я делал так бесчисленное количество раз, нимало не задумываясь, даже во сне. Но задумывались ли вы когданибудь, какое мастерство требуется от дерева, когда ему приходится увеличиваться одновременно, но с несколько отличной скоростью и несколько отличным образом для каждого из сорока водителей автомобилей, движущихся в противоположных направлениях, и в то же самое время уменьшаться для сорока других, не забывая, однако, нависать над всеми ними в нужный момент: и так минуту за минутой, час за часом, с рассвета до заката, и даже во тьме ночной?