Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Караваева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шумен, грязен был «съестной торг». Охотники в лохматых островерхих колпаках, в домотканных зипунишках, крашенных отваром из коры и луковых перьев, мужики с нечесаными бородищами, с нехитрым «уружьем» за спиной, сновали всюду. За крохотные, чуть слышно звякавшие один о другой алтыны отдавали лесовики дичь, кабаньи туши и медвежьи шкуры, частенько доставшиеся почти ценой жизни в единоборстве с косолапым зверем. Бородищи и зипунишки говорили о беспросветной забитости рабов, о голи, нищете и черной жизни, без малого наравне со звериной. Эти лохматые, с медвежьими ухватками толпы беспокоили глаза боярина Голицына Василия Васильевича. Уж и лядащий же человечишка крестьянин на Руси, землероб, по-боярски — «смерд»! Уж и напуган же он: одного хорошего доезжачего хватит, чтобы, только раз по-свойски гикнув, в миг рассеять целую толпу. А все оттого, что на земле хлебороб еле дышит — уж очень выжимает из него соки боярская вотчина… Выгоды от этого государству — никакой. Бедно государство русское, ох бедно… Таким ли оно могло быть при множестве земель его, рек, угодий разных, дарованных природой! По государству и столица, Москва первопрестольная; сколько каменных домов ни строили за его правление[126], а Москва все остается грязным городом: только посуху да по морозу по ней пройдешь и погуляешь. Но в мокропогодицу непроходима, худой лошаденке седока не вывезти. Уж так из царства в царство грязь копилась, не скоро Москву прибрать можно!..
К боярскому поезду сбегались нищие и юродивые. Они выли, канючили и пропитыми голосами пели псалмы. Высунув из оконца своей обитой кожей расписной кареты маленькую белую руку, Василий Васильевич бросал в толпу деньги. Как дрались из-за них, он не смотрел.
Он подъезжал к крепким дубовым воротам своего дома. Челядь с поклонами распахивала их. Стремянные вели князя по двору. Князь всходил на высокое, как в соборах, крыльцо. Каждая горница встречала хозяина чистотой-лепотой, как в пеоне поется, — и пыль, и убожество, и теснота московская оставались где-то далеко за пределами видимого.
Портрет Василия Васильевича Голицына в светлом зале Исторического музея висит над витринами оружия, указов, книг, одежды и домашней утвари XVII века. Из старинной потемневшей рамы на вас смотрит неяркое, спокойное лицо, одно из тех лиц, которые запоминаются только в том случае, если в них внимательно и придирчиво вглядываться. Слегка вьющиеся, негустые, неопределенного, не то рыжего, не то овсяного цвета, довольно длинные волосы окружают его небольшое кругловатое лицо с высоким лбом и русыми, жидковатыми немужскими бровями. Нос его длинноватый, но, как говорили в последующем галантном веке, «прельстительный», нос с тонким, красиво обозначенным хребтом и подвижными капризными ноздрями. Украинские усы, с длинными, подкрученными концами, прикрывают его рот и придают нижней части лица выражение скрытности и безволия. Курчавая, в легких кольцах, бородка опушила слегка отекающие книзу щеки. Правый глаз его, обращенный к зрителю, смотрит с серьезным лукавством, а левый, в тени, мечтателен и рассеян. Богатый кафтан светло-синего бархата с собольей опушкой ловко сидит на некрупной, но плотной фигуре — похоже, князь Голицын в те поры становился дородным человеком, каким и полагалось тогда быть именитому боярину. Шитый золотом ремень сабли, гетманская булава в руке, пряжка (наверно, жалованная) из драгоценных камней у ворота заставляют думать, что князь позировал в парадном костюме польского военного образца. С этого же портрета, выгравированного на меди известным в те времена черниговским мастером Тарасевичем, сделана гелиогравюра. Ее окружает нарядная барочная рамка, в которую, как орнамент и символ, включены та же сабля и гетманская булава. Под портретом восьмистишье, заканчивающееся так:
…образ князя преславного,во всяки страны, зде начертанного,отныне будет славою сияти,честь Голицыных везде прославляти.
Восхваление это было в полном соответствии с напутственной надписью к гравюре: «Их царского величества ближний боярин».
И гравюра, и барочная рамка к ней, и стихотворная эклога — все это выполнено на западный манер. Да и сам Василий Васильевич, «ближний боярин» и друг сердечный, «талант» царевны-правительницы Софьи Алексеевны, был западник. Западная культура, западная роскошь и обличье, западноевропейский домашний обиход неудержимо влекли его к себе. В палатах своих он должен был чувствовать себя в иной стране, вдалеке от русских бояр, грубых, тупых, обжор, домоседов, кичившихся своим родом, неграмотных или в лучшем случае подписывающихся под своими челобитными царям: «Раб твой Федька, Ивашка, Петька»… Дома его взыскательный глаз не страдал от вида неопрятных русских бород до пояса, от пудовых русских шуб и аршинных шапок, от долгополых кафтанов и охабней, пахнувших потом, перинами и домашними квасами. Сам он, конечно, этого одеяния не терпел и дома ходил в европейском платье, предпочтительно в польском. Так же предпочитал он всякой другой польскую образованность. Недаром в описи его библиотеки, насчитывавшей не один десяток книг, немалое число их было «польского письма». Он в свое время прилежно изучал этот язык, наряду с латинским. До самых последних дней его падения хранился у него учебник, обозначенный потом в описи «Грамматик польского и латинского языка» и «История письменная польского языка» («оклеена кожею красной»). Читал он и по-немецки. Опись насчитывала пять немецких книг; названий их не сохранилось, только об одной из них опись упоминает: «Книга на немецком языке всяким рыбам и зверям в лицах». Как царедворца и политика, его занимали книги, которые помогали по любезным его сердцу западным образцам управлять государством. В Крестовой палате у него хранились книга:
«Правда и уставы воинские Галанские земли»;
«О гражданском житии, или о направлении всех дел, яже обща народу»;
«О ратном деле»;
«Жезл правления»;
«Тестамент, или завет Василия, царя греческого, сыну его, Лву философу»;
«О послех, где, кому, в котором государстве поклонитца».
Книги эти способствовали размышлениям и гордым мечтаниям о блестящей и победительной внешней политике, о расцвете государства, о себе, этаком русском Ришелье или Мазарини. Но для таких дел люди нужны. Попробуй найти таких среди русских бояр, сытых до отвала землями, богатством, древним родом. Попробуй, поверни их, домоседов и лентяев. Попробуй выжать из них хоть одну здравую и смелую мысль о пользе государства. Первое время Василий Васильевич и старался выжать. Он обращал к ним юношеские, пылкие речи, как к первейшей «надежде» государства. Оно большое, но хилое оттого, что не имеет образованных руководителей. Учиться надо, учиться никогда не поздно. А детей непременно учить, оставлять их без науки — преступление. Можно из Польши выписывать учителей: польская образованность с ее латинским языком самая надежная и всеобъемлющая, латынь — один из древнейших языков, на нем изъяснялись великие люди императорского Рима, отцы церкви, философы, поэты, ученые. Если, к примеру, русский боярин научится говорить по-латыни, он всю Европу может объехать и всюду ему будет почет и уважение. Да, надо, надо боярам чужие земли повидать, много полезного из тамошней жизни можно будет перенять для себя. Одно военное дело взять — есть чему поучиться. Нечего скрывать, русское войско еще плохо обучено. И до каких же пор это будет длиться?.. Били и бьют этакое громадное государство и по причине его бедности, а ведь можно устроить так, чтобы необозримые земли его приносили выгоды в два раза большие. Для этого стоило бы только пустить крестьян на царскую подать — значит, работать прямо на казну. А казна бы эта дворянам, как защитникам царским, жалованье стала платить больше, — словом, никто бы в обиде не был. Вотчинники слушали, играя своими холеными бородами, любимцу царевны не перечили и помалкивали. Они очень хорошо понимали, к чему вели эти речи: дворянам без мужиков остаться — тоже нашел дураков князь Голицын!
Увидев, что от родовых толку не будет, князь Василий приблизил к себе незнатных, но умных людей вроде Неплюева, Косогова, Змеева, Украинцева и других. Возвышенные им, они были преданы ему, ловили каждое его слово и готовы были выполнять все его планы. В голове у него кипело, он выдумывал неутомимо, как пчела. Но из планов почему-то не рождалось ни законов, ни дел. Удалось только в закон о холопстве за долги ввести некоторые смягчающие пункты, добиться отмены закапывания в землю мужеубийц и отмены смертной казни за возмутительные слова. И вообще в царских законах вдохновенные планы Василия Васильевича никак не отразились. Для этого знатных вотчинников надо было не ораторскими речами зазывать, а взять их, вотчинников, за шиворот, распорядиться их землями так, как подсказывала смелая, исторически передовая мысль. А вот этого-то князь Василий и не умел. Быстро решать и выполнять он совершенно был не в состоянии.
