Ангелология - Даниэль Труссони

По его настоянию во время поездки они говорили о ее работе — ее истории и целях, о том, как Эбигейл Рокфеллер стала принимать в ней участие и как Габриэлла провела жизнь, посвятив себя ангелологии. Постепенно Верлен начал понимать, какая опасность ему грозила. Их взаимная симпатия росла с каждой минутой, и когда они доехали до моста, они уже прекрасно понимали друг друга.

Сверху открывался простор реки. Льдины цеплялись за снежные берега. Верлен глядел на расстилавшийся пейзаж, и ему казалось, что земля раскололась, открыв огромную и глубокую рану. Солнце освещало Гудзон, и вода сверкала, словно жидкое золото.

Полосы автострады были пусты по сравнению с переполненными дорогами Манхэттена. Переехав через мост, Габриэлла прибавила скорость. «Порше», казалось, утомился, двигатель ревел так, словно собирался взорваться. Желудок Верлена болел от голода, глаза покраснели от усталости. Взглянув в зеркало заднего обзора, он, к своему удивлению, заметил, что похож на только что выбравшегося из драки — глаза налились кровью, волосы растрепаны. Габриэлла помогла ему перевязать рану, обернув бинт вокруг руки так, что повязка напоминала боксерскую перчатку. В принципе, это соответствовало ситуации — последние сутки превратили его в растерзанного, избитого и раненого человека.

Но сейчас, наблюдая необыкновенную красоту — реку, лазурное небо, солнечные блики на белоснежном «порше», — Верлен наслаждался неожиданным поворотом в своей судьбе. Он понял, какой замкнутой и ограниченной была его жизнь в последние годы. Его дни подчинялись одинаковому распорядку, маршрут был известен заранее — квартира, офис, пара кафе и ресторанов. За эти рамки он выходил очень редко. Он не помнил, когда в последний раз замечал, что его окружает, когда всматривался в людей вокруг. Он заблудился в лабиринте. Он чувствовал, что прошлое никогда не вернется, и это страшило и волновало его.

Габриэлла съехала с автострады и двинулась по небольшой проселочной дороге. Она оглянулась, выбирая место для остановки.

— Надо заправиться, — сказала она и потянулась, выгнув спину, словно кошка.

За поворотом Верлен увидел круглосуточную бензозаправку. Габриэлла остановилась у колонки. Она не возразила, когда он предложил ей заправить машину, лишь попросила взять топливо высшего качества.

Верлен расплатился за бензин, оглядел аккуратные полки с товарами в небольшом магазинчике — бутылки газированной воды, расфасованную еду, расставленные журналы — и подумал, какой простой может быть жизнь. Еще вчера ему бы и в голову не пришло размышлять о земных благах в магазинчике на заправочной станции. Его бы раздражали длинные полки и неоновый свет, мешающий как следует осмотреться. Теперь же его необычайно восхищало все, такое знакомое и безопасное. Он купил пачку сигарет и вернулся к автомобилю.

Габриэлла ждала в кресле водителя. Верлен уселся на пассажирское место и протянул ей сигареты. Она приняла их с небрежной улыбкой, но он видел, что этот жест ей понравился. Она без промедления включила зажигание и поехала по проселочной дороге.

Верлен зажег сигарету для Габриэллы. Она опустила окно, дым рассеялся в потоке свежего воздуха.

— Похоже, вы не боитесь, но я понимаю — все, что я рассказала, произвело на вас впечатление.

— Я все еще пытаюсь осознать это, — ответил Верлен.

Честно говоря, это было еще мягко сказано. Все, что он узнал, перевернуло его реальность. Он не мог понять, как ей удавалось оставаться такой хладнокровной.

— Как вы это делаете? — спросил он.

— Делаю что? — ответила она вопросом на вопрос, не отрывая глаз от дороги.

— Живете так, как сейчас. Как будто не происходит ничего особенного. Как будто для вас это нормально.

— Я давно участвую в этой борьбе, привыкла. Я не могу вспомнить, как это — жить, не зная. Мы с детства знаем, что Земля круглая, хотя все внутри кричит о том, что этого не может быть. Но ведь это — правда. Я не могу себе представить, как жить, не думая о них, просыпаться утром и считать, что наш мир — справедливый, свободный, равноправный. Думаю, я приспособилась к этой действительности. Я вижу только белое и черное, добро и зло. Мы хорошие, они плохие. Если мы должны жить, они должны умереть. Среди нас есть те, кто считает, что надо успокоиться и жить с ними бок о бок. Но есть и такие, кто полагает, что нельзя расслабляться, пока они не исчезнут с лица земли.

— Я думал, — сказал Верлен, удивленный твердостью Габриэллы, — все гораздо сложнее.

— Разумеется, гораздо сложнее, — проговорила Габриэлла тихим, дрогнувшим голосом. — Для моих сильных чувств есть причины. Хотя я всю жизнь была ангелологом, я не всегда ненавидела нефилимов, как сейчас. Я расскажу вам одну историю, которую почти никто не слышал. Возможно, это поможет вам понять мой экстремизм. Может быть, вы поймете, почему мне так важно, чтобы их всех убили.

Габриэлла выбросила сигарету в окно и прикурила другую, не отрывая взгляда от шоссе.

— На втором году обучения в Парижском ангелологическом обществе я встретила любовь всей моей жизни. Тогда я не призналась бы в этом, да и будучи женщиной средних лет, не стала бы этого утверждать. Но теперь я старуха — я ведь гораздо старше, чем выгляжу, — и с огромной уверенностью заявляю, что никогда больше не полюблю так, как любила летом тридцать девятого года. Тогда мне исполнилось пятнадцать, и, возможно, я была слишком молода, чтобы влюбиться. А может, я была способна на подобную любовь только тогда, едва успев вырасти из детских штанишек. Конечно, я этого уже никогда не узнаю.

Габриэлла помолчала, словно взвешивая свои слова, затем продолжила:

— Я была, мягко говоря, своеобразной девочкой. Я была поглощена учебой, как другие бывают поглощены богатством, любовью или известностью. Я родилась в семье богатых ангелологов, многие мои родственники учились в академии. Я была вне конкуренции, мне все давалось легко. Я постоянно вращалась в высшем свете, и мне не надо было работать день и ночь, чтобы добиться успеха. Я хотела быть лучшей в группе во всех отношениях, и обычно я была лучшей. Во втором семестре первого курса стало понятно, что лучше всего себя показали только две студентки — я и девушка по имени Селестин, великолепная девочка, которая позже стала моим близким другом.

Верлен чуть не поперхнулся.

— Селестин? — изумился он. — Селестин Клошетт, которая прибыла в Сент-Роуз в сорок третьем году?

— В сорок четвертом, — поправила Габриэлла. — Но это — другая история. Она началась в апреле тридцать девятого года, в холодный дождливый день, как обычно бывает в апреле в Париже. Каждую весну дождь затоплял булыжные мостовые, заливал водостоки и сады, переполнял Сену. Я помню все до мелочей. Это был час пополудни, седьмое апреля, пятница. Утренние занятия закончились, и я, как обычно, решила пойти пообедать. В тот день я забыла зонтик. Я всегда брала его с собой, но в этот весенний день у меня не было ничего, чтобы защититься от ливня. Выйдя из атенеума, я поняла, что промокну до костей, а тетради и книги, которые я держала в руке, погибнут. Поэтому я остановилась под большим портиком главного входа в академию, наблюдая за водопадом с неба. Неожиданно из потопа вынырнул человек с огромным фиалковым зонтом. «Странный выбор для джентльмена», — подумала я. Он шел по двору академии, изящный, прямой и необыкновенно красивый. Наверное, мне очень захотелось оказаться под зонтом, потому что я уставилась на незнакомца, надеясь, что он подойдет ко мне, как будто я имела силу заколдовать его. Тогда было совсем другое время. Для женщины было непристойно смотреть в упор на красивого джентльмена, но для джентльмена было так же непристойно не обратить на это внимания. Только самый невоспитанный мужлан оставил бы леди под дождем. На полпути джентльмен остановился, обнаружив, что я смотрю на него, резко развернулся и направился мне на помощь.