Ленинградские повести - Всеволод Кочетов

Кузьма Ипатьич увлекался мало-помалу. Со стула встал, двинул его ногой в сторонку, ходил перед сценой от окна на улицу к окну в сад. Говорил о трудной рыбацкой жизни, поминал погибших рыбаков, рассказывал о тысячепудовых уловах, которыми расщедрится иной раз озеро. Примечал, как один за другим проскальзывали в зал тем временем новые слушатели. И не только ребятня — парни шли, девки, взрослые под окнами задымили махрой. «Зря окошки велел распахнуть, — подумал Кузьма Ипатьич. — На голос идут». Но не остановился: не любил начатое бросать на полдороге.

Когда добрался до рыбьих нравов, стало першить в горле — от непривычки говорить так долго, должно быть. Катюшка стаканчик с водой поднесла — выпил единым духом, усмехнулся, вспомнив новоладожского докладчика. Тот лишь вертел стакан на блюдечке, за два часа только раз поднес к губам, да и то оставил нетронутым.

— Возьмем — налим! — говорил Кузьма Ипатьич. — Рыба жирная. Зимой ловим, подо льдом, когда икру мечет. Такой у него норов. Иные рыбы по весне, летом, осенью нерестуются, налим — зимой. Сладкая рыба, ценят ее за вкус. Печенку налимью в рот положишь — сама тает. В Подсосонье барин был — до революции, знамо. Дом имел, лошадок пару, в коляске разъезжал. Земля своя, лесок. И что скажешь, пропал человек через эту самую налимью печенку. До того он ее, барин, любил — платил какие хошь деньги, только подай ему любимую кушанью. Вот и берегли для него рыбаки налимов. Морозили, на ледниках до лета держали. Цену ставили, конечно, сами понимаете!.. Дом, горемычный, продал, лес, землю с рук спустил, пешком стал ходить. А печенку все ел, не мог отказать себе в этом. А уж как вконец обеднял, сам в рыбаки пошел да и утоп в проруби. Налимы, видать, его сожрали, дождались своего.

В зале посмеялись. Кузьма Ипатьич расправил на груди бороду, утерся красным платком.

— Сиг вот опять… Краса всей Ладоги! Бывало, мужики наши помнят, езживал из Питера в Набатово, вроде как на дачу, столичный протодьякон. Выйдет вечерком на улку, сядет на завалину, давай с мужиками толковать. То да се. Вот, говорит, похваляетесь сигами своими. И верно, как у вас в дому у кого кушаешь — чудо рыба. А моя кухарка изготовит — грубый скус. Отчего бы так? Смеемся. Нам-то, рыбакам, ведомо — отчего. Скуповат был отец святой. «Не транжирь деньгу! — наказывал кухарке. — Поэкономней на базаре…» Она, конечно, поэкономней-то да подешевле, не сижка возьмет, а рипуса. Рипус, известно, вроде и сиг, только помельче его да мясом погрубей, правильно это батя подметил. А как различить их, сига и рипуса? На все своя примета есть. У сига, глянешь, губа верхняя длиньше нижней, у рипуса — нижняя длиньше верхней. Из-за него, рипуса этого, разору сколько бывает. Нерестуется он под самый ледостав. А когда еще лов добычливей, как не в нерестовую пору! Вот, бывает, вдарит мороз, а у рыбаков снасти на рипуса поставлены. Вмерзнут в лед — горе народу. И рыбу упустили, и без снастей остались…

Кузьма Ипатьич откашлялся, еще водички выпил — Катя поднесла стакан, — дальше повел рассказ. Ребята сидят — рты не захлопываются, того и гляди, стрекоза заблудшая влетит. Взрослые да старые тоже слушают, удивляются: до чего складно старик говорит. Все как есть правильно, хоть в книжку бери печатай. Любой подтвердит — ничего не соврал Воронин, здорово про рыбацкую жизнь рассказал.

Смеркалось. Сторожиха внесла две лампы, когда Кузьма Ипатьич спохватился, что пора и честь знать. Пудовна к ужину, поди, ждет.

Но к ужину он поспел еще не скоро. Вопросов поназадавали — и о лучшем времени лова рыб разных пород, и о снастях, и о добычливых местах, — вертись, отвечай. Спрашивали пареньки с ломкими басками, девчушки в цветных кофтенках и юбочках коротеньких. Воронин обычно полагал, что пареньки эти только и думают, как бы в капитаны выскочить, а девчушки озабочены лишь поисками женишков. С удивлением он выслушивал сейчас их вопросы, чувствовал — шуточкой не отделаешься, отвечал как следует. Уже и шапку надел, на крыльцо вышел, а те все не отстают: то скажи да это. Хорошо, дед Антоша встретил на улице, заговорил:

— Пудовна тебя вовсе потеряла. Сходи, говорит, погляди, не заучился ли мужик? В школу, мол, пошел. Иду за тобой, а ты вон куда взлетел, в докладчики! Как в РИКе председатель — Василь Матвеев.

Кузьма Ипатьич не удержал самодовольной ухмылки. Но вдруг осекся, взгляд его зацепился за афишу, освещенную восходящей луной. Афиша была кнопками пришпилена к школьным воротам, громадное в центре ее слово бросалось в глаза каждому. Кузьма Ипатьич насупился, двинулся к воротине — напрасно Катя тянула его за руку в сторону, — прочел, шевеля губами:

Сегодня все на лекцию в школу

«БОЛЬШЕ РЫБЫ СТРАНЕ»

Лектор — знатный ловец Ладоги

К. И. ВОРОНИН

Начало в 5 часов вечера

— Подстроили! — Даже мутно стало в глазах у Кузьмы Ипатьича. — Лектор! Знатный рыбак! А у самого квартальный план и на две трети не выполнен. Звонарь, значит!..

Оттолкнул Катю, деда Антошу, зло и крупно зашагал по селу.

Дед Антоша ничего не понимал, моргал вслед глазами. Катя с Симой смущенно переглядывались. Симе-то что: воспользовалась случаем, устроила встречу своих комсомольцев с известным рыбаком. Кате хуже — чувствовала себя предательницей: согласилась на уговоры Симы, подвела родного отца. Но кто знал, что это так на него подействует? Запечалились синие глаза белянки-ладожанки, взяла деда под руку, пошли с ним к отцовскому дому. А там полный переполох творился. Кузьма Ипатьич накричал на Пудовну, от еды отказался, заперся в горнице, спать лег раньше обыкновения.

Утешала дочка расстроенную мать как только могла, ушла к себе далеко за полночь.

Среди ночи и Кузьма Ипатьич поднялся, вышел в сени, растолкал одного из внучат: «Подь, Колька, к школе. Там бумажина на воротах прибитая. Принеси живенько!»

Перепуганный парнишка летел по селу белым призраком, в одной рубашонке. Принес афишу не более как через пять минут.

Кузьма Ипатьич снова заперся в горнице, затеплил лампу, при ее свете разровнял на столе толстую оберточную бумагу, перечитал все, что на ней было написано, и снова по лицу его поползла ухмылочка, какую уже видел сегодня дед Антоша.

Насмотрелся, тщательно, в восемь раз, сложил афишу, спрятал ее в нижний ящик комода под залежавшиеся в нафталине юбки и полушалки Пудовны. «Ну, это еще посмотрим, — сказал кому-то невидимому, — знатный или незнатный. Еще потягаемся».

Потом прокрался в кухню за печь, где стояло скрипучее, с высокими спинками, семейное воронинское ложе. Дед Кузьмы Ипатьича — Нестор — с бабкой Акулей на этом ложе леживали, детей рожали и на покой отошли. Отец его, братья и сам он, Кузьма, здесь родились, и, может быть, и жизнь он тут закончит, если озеро его не одолеет, сплоховавшего. Лежала сейчас на этой кровати его «бабка»; впервые привел ее сюда златоголовой синеглазой королевой и думал, краше ее нет на всем свете.

Передохнул, махнул ручищей по глазам, подтолкнул легонько в бок Пудовну. «Двинься, — хотел сказать, — белянка-ладожанка», а вышло привычное:

— Двинься, бабка, полно ворчать! И так житья мне от вас нету.

— Ну и шел бы к Марфутке к своей!

Расстроенная, Пудовна глаз еще не смыкала, рада была близившемуся примирению; но характер женский не дозволял сразу вот так взять и растаять.

3

По самые оконца вросший в землю, покрытый камышом, домик Марфы Дубасовой, что одинокий гриб подберезовик, стоял на песчаном взгорье за церковью. Пока Марина поднялась к нему, до его серой скрипучей калитки, она начерпала полные туфли всюду проникавшего набатовского песку. Прислонилась, к верее, сняла одну туфлю — поджала босую ногу. Потом другую туфлю сняла — вытряхнула, выколотила песок.

— И гдей-то ты так вызолотилась, лебедка? — услышала голос. Из оконца пристальным взглядом рассматривала ее сама Марфа. — Ко мне, что ли? Заходи, лебедка, гостюй.

Марфа вышла в сенцы, отперла калитку, распахнула двери, суетилась, приглашала. В избе она снова заговорила:

— Что ноги, что рученьки, что шея-плечики — чистое золото. Ай, красавица! А меня сызмальства солнце не берет. Сгорю, будто рак вареный кумачовая сделаюсь, ан — глянь, сползет кожа, ровно со змея, чулком, и внове — белая!

Марфа оголяла при этом выше локтя полные свои круглые руки, приоткрывала могучие колени, а сама неотрывно, жадно и завистливо продолжала рассматривать Марину.

Помимо воли Марина краснела под этим оценивающим взглядом, чувствовала себя неловко. Присела на табурет, стала листать забытую на столе тетрадь в косую линейку, с надписью на обложке: «Антон Андреевич Дубасов». В тетради крупными каракулями были выписаны удивительные сведения: о самых высоких горах на земле, о наибольших морских глубинах, о том, сколько человеку надобно дней, чтобы пешком обернуться вкруг земного шара, какую приманку любит судак, из чего добывается смола, где живут тигры ж обезьяны… Тут же был вычерчен паровоз в разрезе: гигантский пузатый котел и восемь маленьких колес под котлом, сверху — свисток и труба, из которой дым фиолетовыми клубами.