Дядюшка Наполеон - Irag Pezechk-zod

Он подлил себе вина и продолжал:

— Помнишь, ты несколько раз спрашивал меня, чья эта карточка?

Асадолла-мирза ткнул пальцем в фотографию мужчины в арабском головном уборе, годами стоявшую на камине у него в гостиной.

— Помню. Кажется, один из ваших друзей, верно, дядя Асадолла?

— Моменто. Я всегда говорил тебе, что он один из моих старых друзей, но это не так. Это мой спаситель.

— Спаситель?

— Да, потому что однажды утром моя жена сбежала с сим неотесанным арабом. А потом, когда я развелся с ней, стала женой этого самого Абдолькадера Багдади.

— Дядя Асадолла, этот араб увел у вас жену, а вы вставили в рамку его фото и украсили им камин?

— Ты еще наивный ребенок. Если тонешь в океане и в последнюю минуту, когда уж душа с телом расстается, тебя вытащат из воды, то, будь твой спаситель хоть крокодилом, тебе он покажется краше Жаннет Макдональд.

— Все-таки, по-моему, дядя Асадолла, оставлять на камине эту карточку…

— Моменто, — перебил меня Асадолла-мирза, — прибереги пока свои соображения на этот счет, через несколько лет расскажешь. Я только хочу описать тебе Абдолькадера. Его превосходство передо мной было в том, что я разговаривал с ней нежно, а он — грубо и резко, что я мылся каждый день, а он — раз в месяц, что я даже перышко зеленого лука проглотить боялся, а он съедал целые килограммы лука, чеснока, редьки, я читал стихи Саади, а он отрыгивал… При всем том я в глазах жены был тупицей, а он — мудрецом, я был человеком пустым, а он — интересным, я грубым, а он — обходительным. Хотя спутником он, наверно, был хорошим… На это он годился… Одна нога тут, другая — уже в Сан-Франциско.

Я пристально смотрел на фотографию араба, стоявшую в рамке на камине, а Асадолла-мирза все говорил, говорил… Зачем он завел этот разговор? Наконец я остановил его:

— Дядя Асадолла, зачем вы рассказываете мне все это?

— Затем, чтобы немножко вразумить тебя. Объясняю тебе вещи, которые тебе потом волей-неволей придется узнать.

— Значит, вы хотите сказать, что Лейли…

— Нет, я говорил не о ней, — прервал он меня, — но я должен тебе заметить, что, если Лейли и отдадут за Пури, ты не так уж много потеряешь… Если она в один прекрасный день захочет бросить мужа ради какого-нибудь Абдольхалега Мосули, так пусть уж лучше за Пури выходит.

— Дядя Асадолла! Дядя Асадолла! Вы не знаете, как я люблю Лейли. Вы тоже любили, но моя любовь…

— Твоя любовь высшего сорта… Никто и не сомневался.

— Но если этот дядюшкин план действительно существует и, когда он поправится…

— Короче, если брак состоится, ты покончишь счеты с жизнью. Знаю. Похоже, что план действительно существует, так как нотариус приходил.

— Что? К дядюшке приходил нотариус?

— Правда, по другому делу. Вчера вечером, как раз когда тебе было совсем плохо, позвали нотариуса. Нотариуса и муллу Сеид-Абулькасема… У дядюшки оставались пять тысяч туманов сбережений Маш-Касема. Вместо них он отдал Маш-Касему какой-то забытый богом пустырь, — тут в пригороде, — гектаров пять, не больше, — которому грош цена. Маш-Касем приходил вчера — точно кабан раненый; тут-то я все и понял. Он, бедняга, страшно расстроился, но боялся противоречить дядюшке, как бы тому хуже не стало, потому и согласился. Ну, а затем…

— Дядя Асадолла, раз нотариус приходил, почему же они не оформили брак Лейли и Пури?

Асадолла-мирза некоторое время молчал. Я не сводил с него глаз. Наконец он пробормотал:

— Ну, и с этим тоже все.

И положил свою руку поверх моей.

Не знаю, сколько времени я оставался в оцепенении. Голова моя была в каком-то тумане. Его слова, как звук заевшей граммофонной пластинки, все время отдавались у меня в ушах, хотя я не понимал как следует, что они значат.

Много раз потом я мысленно возвращался к этим минутам, пока не смог восстановить в памяти все подробности.

Асадолла-мирза описал мне, как накануне вечером дядюшка призвал к себе Лейли, Пури и дядю Полковника и сначала произнес перед ними взволнованную и горестную речь, а потом потребовал выполнить его последнюю просьбу. В результате в тот же вечер Лейли и Пури официально стали мужем и женой.

Но сколько я ни собирал разрозненные детали нашего разговора, мне не удавалось воссоздать из них свои собственные ощущения. Единственное, что запечатлелось в моем мозгу, были стрелки часов, старинных фамильных часов, стоявших на камине рядом с фотографией Абдолькадера Багдади. Они показывали без четверти три. Эти часы напомнили мне, что тринадцатого мордада тоже без четверти три началась моя любовь.

В тот же вечер горячка вернулась ко мне, но на этот раз несколько дней температура была такой высокой, что я почти ничего не сознавал. Даже сгоны, слезы и причитания всего семейства по поводу дядюшкиной кончины, последовавшей к концу дня, не оставили ясных воспоминаний о себе.

На третий день болезни меня, по настоянию Асадолла-мирзы, перевезли в больницу. Никто не мог определить, что со мной. Доктор Насер оль-Хокама по-прежнему настаивал, что это тиф, больничные врачи отвергали его диагноз, хотя никакого другого тоже не предлагали. Больше всех обо мне заботился Асадолла-мирза. Потом я узнал, что, когда меня должны были выписать, он уговорил дядюшкину вдову уехать с детьми в Исфахан, к ее брату, а поскольку его самого правительство посылало в Бейрут, то он упросил отца, чтобы мне разрешили отправиться вместе с ним и после выздоровления продолжать там образование. Стояло лето, когда мы с Асадолла-мирзой отбыли в Ливан. Я прожил там до конца войны, а затем перебрался оттуда во Францию. Лишь после долгого отсутствия я вернулся в Тегеран, все еще не избавившись от бремени моей несчастной любви.

Эпилог

Моя любовная история подошла к концу, но, возможно, мне следует вкратце упомянуть о членах нашей семьи и героях этого повествования.

Как я впоследствии узнал, Лейли перенесла разочарование гораздо легче, чем я. Конечно, ее супружеская жизнь с Пури началась много позднее, — видно, лечение доктора Насера оль-Хокама было замедленного действия. Во всяком случае, когда я вернулся, у них было трое дочерей, которые, к счастью для репутации Пури, были точными копиями его самого. Вместе с дядей Полковником, так и ушедшим в отставку в чине майора, они все еще жили на старом месте и были последними обитателями нашего сада.

Из остальных героев я прежде всего упомяну тех, кто в итоге оказались самыми богатыми — Практикана Гиясабади и Гамар. Практикан весьма разумно и ловко объединил наследственные земли Гамар и понемногу превратился в состоятельного человека. Через несколько лет после моего возвращения из Европы он послал своих детей учиться в Америку, а поскольку Гамар не могла переносить разлуку с ними, то после кончины Азиз ос-Салтане супруги также отбыли в Америку и теперь обитают в Калифорнии.

Дустали-хан, похоронив Азиз ос-Салтане, женился еще раз, и, как я слышал, новая жена устроила ему такую жизнь, что он тысячу раз на дню вспоминает покойную Азиз.

Несколько лет назад среди бумаг покойного отца я нашел письмо дядюшки Наполеона к Адольфу Гитлеру, на полях которого отец в шутку приписал: «По случаю кончины адресата подшить к делу!» Асадолла-мирзу я последний раз видел на поминках доктора Насера оль-Хокама. Хотя ему теперь уже за шестьдесят, больше пятидесяти ему не дашь. Под предлогом необходимости поздороваться с дамами он влез на женские поминки[45] и был так увлечен болтовней с молоденькими родственницами, что не обратил на меня особого внимания, только сказал:

— Голубушка Фаррохлега-ханум всей душой хотела побывать на поминках у доктора Насера ол-Хокама, но при ее жизни он так и не помер.

— Дядя Асадолла, я хотел бы сказать вам несколько слов.

— Моменто, если большой срочности нет, давай отложим… Выбери минутку, загляни ко мне, посидим, выпьем по стаканчику.

И он подбежал к немолодой даме с дочкой:

— Позвольте засвидетельствовать почтение… У меня сердце так и сжимается, глядя на вас… Боже мой, как деточка Шахла выросла! Пожалуйста, навестите меня как-нибудь вечерком вместе с Шахлой… Шахла-джан, придешь к дяде? Я просто очарован этим прелестным ребенком!

Среди тех людей, в которых все подозревали английских приспешников и шпионов, настоящим шпионом, но только немецким, оказался лишь сардар Махарат-хан, передававший своим хозяевам сведения о перемещениях англичан, за что последние и арестовали его незадолго до конца войны.

Маш-Касем совершенно исчез из вида, и через год после дядюшкиной смерти никому из членов семьи ничего о нем не было известно. Очевидно, описанные события так повлияли на него, что он не хотел больше видеть никого из дядюшкиной родни; впрочем, некоторые говорили, что он умер от тоски по дядюшке. Через много времени после дядюшкиной кончины я узнал, что в больнице дядюшка на мгновение пришел в себя и, когда увидел у изголовья Маш-Касема, на губах у него вдруг появилась слабая улыбка. Маш-Касем и те, кто стоял поближе, слышали, как он прошептал: «Бер-т-ран… и ты… со мной?», и Маш-Касем долго не мог примириться с тем, что дядюшка обозвал его «зверь-баран». Асадолла-мирзе потом пришлось, чтобы смягчить горечь этой незаслуженной обиды, часами рассказывать ему о маршале Бертране, последовавшем за Наполеоном в изгнание.