...Имя сей звезде Чернобыль - Алесь Адамович

Есть еще слова, которые я должен бы повторять, повторять, но я этого не делаю. В моей капитанской каюте на подволоке, изогнутости потолка, за которой угадывается стальной корпус лодки, приклеена большая цветная репродукция картины самого лирического из великих итальянцев: Рождение Венеры. Я знаю, что человек, которому дано полюбить, несет в себе, заранее, изначально, некий образ: любовь еще до любви. Для него самого до конца не проясненный. А образ моей любви столько людей внимательно рассматривали, столько столетий он перед глазами! И чтобы так совпало: Она и боттичеллиевские женщины! Совпадает именно образ, а точнее — мое чувство. А их внешность — в том-то и дело, что внешность Ее какая-то ускользающая. Но именно туда ускользающая — к реальным полотнам. Они-то реальность, миллионы людей могли бы это подтвердить, я сам часами стоял возле них. Когда еще существовал город Флоренция, и можно было пройти под колоннадой музея Уффици и когда… Ну вот, стоило подумать об этом, и сразу опасно заскользил — за Нею следом. Лучше не называть, не додумывать…

— Я себе представила, какой шепот стоял над всей Землей, — отзывается Она на мои любовно-филологические упражнения, — одно слово, по-разному, но одно: любимая, любимая!

— Не забудь — и «любимый» тоже.

— Да, да, любимый, любимый! Одно-единственное слово в полной, над всей Землей, темноте.

— На одной стороне был день, так что…

— Не мешай мне. Одно слово — и над всей Землей! Ну, подожди, stuupido[193], пусть уснет он.

— Вот видишь, а ты завидуешь. Сколько было нас, и как мешали друг другу!

Теперь уже я враг «количества», а Она смеется, счастливая и гордая моей настойчивостью, обидой, моей ненавистью к проклятому трико, которое точно приросло, приварилось к горячему телу.

— Лежи, я сама, ты, бедненький, устал от умных разговоров. Целый день умные споры, а мне так хорошо, и я вас не слышу, одно только: было? неужто было? что же я в тот миг почувствовала? Так боюсь, что не смогу вспомнить.

— Сможем, — говорю самоуверенно, убирая куда-то за спину комок побежденного, наконец, трико.

— У вас одно в голове!

И пошло-поехало, все по порядку. Нет, лучше не слушать, а отвечать так, не словами…

Наконец мы вспомнили, что не одни на Земле, запоздало, замерли, смущенно вслушиваясь в уходящее эхо недавно бывшего.

— Хоть бы слово доброе сказала, — лицемерно пожаловался, прислушиваясь к дыханию-всхрапам Третьего, — хоть бы раз.

— За что?

— Как — за что? Теперь знаешь, как это…

— Ах, как это бывало у тебя с ними? Вот будет ребеночек, нам будет хорошо вдвоем, а ты можешь возвращаться к своим шлюхам.

И если бы шутя, а то ведь всерьез готова отправить.

— А мне лучше было, когда ничего этого не знала. Это какое-то рабство. Нет уж, спасибочки! — И смеется, смеется: — Мне теперь собачки, птички снятся.

— Не сны, а Ноев ковчег.

— Надо же и этим парочкам где-то быть, если вы отняли у них Землю.

Постучала по моей голове косточками пальцев, как по кокосовому ореху, но тут же погладила ласково.

— У тебя всё отсюда. Может, и я — отсюда. А они ко мне все льнут. Надо же им где-то…

И вздохнула, даже всхлипнула, как наплакавшийся ребенок, которому захотелось спать. И тотчас заснула.

А я никак заснуть не мог, слушал Ее ровное дыхание, отдаленное похрапывание Третьего, его бормотание, а время от времени и истерический хохот, выкрики: всё воюет.

Она вздрогнула и проснулась, вся, дрожа от озноба. Это с Ней и прежде бывало. Тепло, даже жарко, душно так, что и дышать тяжело, а Ее будто снежной лавиной накрыло — так Ей холодно вдруг сделается. Думалось уже, что малярия, но непохоже: озноб как пришел, так и ушел — за минуту-две. Для этого надо только изо всех сил Ее «пожалеть» (сама жалобно попросит: «Пожалей меня»), в комочек сожмется, чтобы спрятаться в моих руках, — и засыпает.

Лежал и старался выловить из прошлого все моменты, когда уже была, присутствовала Она. Я ведь так и не знаю, не помню, откуда и когда Она появилась в моей жизни. Вроде была всегда, сколько помню, даже где-то там, в детстве моем, нашем. Но была и какая-то иная жизнь тоже моя, где Ее не было и быть не могло.

Неизвестно, как и откуда просачивается в память вот это: прибежала ко мне нескладуха девочка (вся из коленок, локтей исцарапанных, в синяках), в глазах ужас, мольба:

— Кровь! Кровь!

— Что, что? Сорвалась, ударилась?

Ах, вот что! Никто не подготовил малышку, не объяснил, что в ней дремлет женщина.

— Не пугайся, всё хорошо.

— Я умру?

— Наоборот. Ты станешь когда-нибудь мамой. Последняя капелька на последней веточке! Стряхнем,

уроним — и хода назад не будет, ничего, что было или могло быть. Кто подослал сюда, Третьего? Кому его не хватало? Природа мыслит количеством — это так. Ей нет дела до наших переживаний. Ну а как еще обращаться с теми, кто сумел, ухитрился сократиться почти до нуля?.. Давно надо было брать банкротов под опеку. Опоздала родительница, скорее всего, опоздала.

Под утро пошел дождь. Я выглянул из нашей семейной пещеры — гость уже не спит. Кажется, озяб на земле наш астронавт — и скафандр не помог. Он накрывался им, от влаги оранжевая ткань потемнела.

Голубой горловины неба над нами нет, она затянута, как марлей, туманом. И молнии еле проблескивают сквозь высвеченный, озаренный ими туман, окутавший больше, чем обычно, стены нашего острова. Всякая перемена теперь пугает. Говорю как можно беззаботнее:

— Дождик к урожаю.

— Что это, что это? — зашептала, задышала у меня над плечом. — Ну вот, я так и знала!

— Что знала?

— Что случится что-то. И еще такой сон.

— Да ничего страшного. Твой Даждь-бог червей подсыплет нам, как грибов. И потом, как сказал один недавний мудрец: дождь создает великие нации!

— Значит, это правда?.. — донеслось из-под берез. Третий, приподнявшись, осматривается. — Всё вот это?!

— Не меньше, правда, чем вы сами, — подтвердил я.

И Она тоже подтвердила — самим своим царственным появлением из пещеры. В голубой своей обнове. Приподнялась на цыпочках, потянулась.

— О-о, растем! Ну, тогда пошли принимать душ.

— Что может быть лучше! — вскочил на ноги Третий. Она в голубом, он в розовом, ну, а я — чем бы и мне

опоясаться? Бреду сзади, как Пятница, но ведь и он не гулял, в чем мать родила.

Я присматриваюсь к Третьему: за ночь он изменился, лицо особенно. Нет, осталась та же ясная детская улыбка, но ушла прежняя, немного пьяная туповатость. И он уже не такой шумный. До чего же ловко кроит природа мужчин-небелых! У нас она потратится, не пожалеет фантазии, труда на женщину, а мужчину — хорошо, если через десятого обласкает вниманием. Нет, он даже светлее меня (загар у меня гуще), а глаза стойко-голубые, но дизайнер-природа, рисуя, чертя этот торс, этот треугольник груди, спины, узкие бедра, лекала заказывала, выписывала определенно из Африки.

Под водопад наша Женщина сегодня не становится, сразу занялась «заготовками», мы тоже выбегаем и азартно помогаем Ей собрать оглушенную, сброшенную с высоты рыбу, таскаем ее в маленький наш садок-бассейн.

Улучив момент, шепнула мне серьезно, со значением:

— Мне сегодня нельзя купаться.

О том, что «нельзя», сообщается (когда и вдвоем лишь были) только шепотом. Стыдливо и огорченно. Значит, вся надежда впереди.

А когда мужчины после шумного «танца дикарей» под больно бьющими потоками водопада подсели к костру, Женщина спросила:

— Надеюсь, выяснили всё, и будет тихо? — Но сама же нас легко заводит: — Так что: виноватых нет, все правы?

— Все правые — виноваты!.. Все виноватые — правы! — Это мы дуплетом.

— Ну, тогда забудьте на время.

То есть вспомните, что Женщина рядом. Что ж, мы рады стараться. Гость особенно. Оказывается, он из разряда дамских угодников, мастер этого дела. Вот из кого слов тащить не надо! И какие слова! А Ей это нравится, откровенно нравится: еще бы, мадонна! Всё, всё оценил, проинвентаризовал — сверху донизу. И чем ниже, тем смелее называл всех этих мерил-джейн-сесси-бинни-лиз — весь золотой набор кинозвезд. Оказывается, чтобы угодить Женщине (смотри, как сияет!), не требуется ни изобретательности особой, ни фантазии. Главное, не церемониться со словами. Слушает — как голодный ест: даже руки у смеющегося рта, чтобы и крошку не уронить. Замечает и мой взгляд, нет, про меня не забыла. Короткой, торопливой усмешкой (ну не мешай!) обещает и со мной поделиться богатством, которое на нее сыплется. Чем ты, мол, недоволен, ведь всё это наше семейное богатство! Радуйся, что твоя и еще кому-то нравится. А так — зачем Она и тебе? Я и радуюсь. Она снова и снова посматривает в мою сторону: будто тайком подсовывает, сдвигает мне под руку всю эту пышную кинобижутерию.