Под игом - Иван Вазов

Неожиданно очутившись над Бяла-Черквой, стоя среди бела дня на этой голой балканской вершине, где не было ни буковой рощи, ни другого укромного места, куда можно было бы спрятаться, он понял, что возвращаться назад безумие, — это значило бы добровольно идти на верную гибель. Единственное, что ему оставалось, это спуститься в глубокую долину Монастырской реки, где можно было надежно укрыться, а оттуда уже пробираться в Бяла-Черкву. Волей-неволей он вынужден был покориться судьбе и решил идти туда, откуда в течение всей ночи старался уйти подальше.

Огнянов, как и Кандов, любил первый раз в жизни. Он был новичком в борьбе за любовь, которая не походит ни на какую другую борьбу.

Раненый человек всегда ненавидит врага, который нанес ему удар.

Измученное сердце нередко все сильнее любит своего мучителя.

Больше того, оно оправдывает его. Альфред де Мюссе сказал бы — прощает.

Уязвленное самолюбие — а когда речь идет о любви, вернее будет назвать это чувство ревностью — убивает того, кто нанес ему удар или в нем же ищет лекарства для своей раны. Первое средство исцеляет рану, или, точнее, заглушает боль еще более острой болью; второе покрывает рану бальзамом и в то же время терзает ее раскаленным железом. Но к этому второму средству прибегают чаще.

Любовь, это самое эгоистическое из чувств, склонна к компромиссам.

К счастью для Огнянова, сердце его было ранено его собственным воображением, а вовсе не изменой Рады. Первое же разумное объяснение положило бы конец его страданиям. На помощь должен был прийти случай.

И этот случай представился.

Но Огнянов увидел в нем лишь насмешку судьбы.

Поэтому, спустившись во впадину, из которой вытекала Монастырская река, и завидев на каменистом обрыве реденькую хвойную рощу, он тут же изменил свое решение.

«Нет, — сказал он себе, — весь день я буру укрываться в этой роще, а вечером махну назад… Переоденусь в какой-нибудь горной деревне и — в Румынию!.. А к Раде никогда, ни за что на свете!..»

И он улегся на землю между стволами сосен, переплетенных тощим кустарником и высокой травой, делавших его невидимым. Много часов пролежал он там, терпеливо ожидая наступления ночи.

Под вечер Огнянов заметил на соседнем холме что-то темное, колеблющееся, реющее в воздухе. Казалось, какая-то исполинская птица, не снимаясь с места, машет крыльями. Удивленный, он широко раскрыл глаза.

— Знамя! — воскликнул он вдруг, вне себя от изумления. При свете заходящего солнца Огнянов ясно увидел красное знамя, прикрепленное к скале на вершине холма. Полотнище развевалось на ветру; надо полагать, оно было хорошо видно и из Бяла-Черквы.

У знамени никого не было. Кто водрузил его? И для чего? Или это сигнал к восстанию? Огнянов так именно и подумал. Другой разумной причины для появления знамени он не мог себе представить.

Тут Огнянов не выдержал. Забыв об осторожности, он выскочил из рощи и быстро вскарабкался на ту вершину, с которой спустился утром. Он хотел еще раз посмотреть на Бяла-Черкву. И вот ему почудились отдаленные глухие звуки выстрелов… Откуда они доносятся? Он впился глазами в город… Воздух был необычайно чист и прозрачен, и вскоре Огнянов заметил вдали белые дымки, подобные дыму выстрелов; поднимались они над верхней частью Бяла-Черквы!

— Мятеж! Мятеж в Бяла-Черкве! — радостно воскликнул Огнянов. — Верные мои друзья: Соколов, Попов, Редактор, дядя Мичо — все они, значит, не сидели сложа руки… Очевидно, восстание вспыхнуло сегодня и в других местах… И это знамя — условный знак!.. Угасавший пожар вновь разгорелся… Восстание, бог мой! Надежда не потеряна!..

И он, как на крыльях, ринулся по скользкой траве вниз, к подножию головокружительно крутого обрыва.

V. Кладбище

Ночной мрак уже спустился на землю, когда Огнянов вышел из темной скалистой долины Монастырской реки.

Он проходил мимо монастыря, но к игумену Натанаилу не зашел: и без того он потерял много драгоценного времени. Мысль о том, что в Бяла-Черкве началось восстание, вдохнула в него новые силы, вернув ему всю его прежнюю физическую и нравственную мощь.

Сначала Огнянов пошел торной дорогой, ведущей в город, и вскоре стал различать в ночной тьме ветхие домишки, печные трубы, плодовые деревья. Тогда он свернул с дороги и поднялся на холм, который с севера господствовал над городом. Здесь стояло здание городского училища.

С высоты этого холма Огнянов окинул взглядом Бяла-Черкву. Город спал. Нигде ни огонька… Не слышалось никакого шума, кроме обычного собачьего лая, и вообще не было ни малейших признаков того, что в городе вспыхнуло восстание. Огнянова это удивило. Он стал обдумывать, что делать дальше. Проникнуть в город и постучаться к кому-нибудь из друзей было бы неблагоразумно. И он решил пойти в мужское училище, благо оно было недалеко. Там он мог узнать у старушки сторожихи, что творится в Бяла-Черкве. Огнянов направился к училищу и перескочил через ограду двора с западной его стороны. Осмотревшись, он убедился, что попал на кладбище, занимавшее большую часть двора. Среди могил возвышалась старинная церковь. Безлюдная и темная, она сама походила на исполинскую гробницу. В глубине двора виднелись темные очертания училища и других строений. Все было погружено во мрак и глубокий сон.

Эта мертвая тишина вместо шума и сутолоки, неизбежных в городе, охваченном мятежом, поразила Огнянова; она наводила на самые мрачные размышления. Каким-то холодом веяли от жуткого безмолвия и мрака этого кладбища. Надгробия одно за другим выступали из тьмы, и их причудливые очертания, неясные в ночной мгле, напоминали не то живых людей, не то мертвецов, по пояс высунувшихся из своих могил. Сердце у Огнянова неприятно сжалось; он не мог побороть желания как можно скорее уйти из этого холодного царства тайны и тьмы… В такие часы душу человека охватывает невольный трепет. Природа наша не может без содроганья соприкасаться с потусторонним миром… Могильная плита над мертвецом разделяет два мира, которые не знают друг друга, которые враждуют между собой. Таинственность и мрак страшны. Ночь — это враг, могила — это тайна. Нет храбреца, который может бестрепетно войти на кладбище ночью, нет безбожника, который способен смеяться в такой час, — он сам испугался бы своего смеха. Вряд ли у Гамлета хватило бы духа острить с черепом в руках, будь он на кладбище ночью и один!

Но вот в ночной темноте, к которой Огнянов уже привык, блеснула неподвижная светлая точка, похожая на глаз. Свет пробивался наружу из церкви сквозь низкое окно. Очевидно, там горела лампада или восковая свеча. Этот тусклый огонек — единственный признак жизни среди всепоглощающей тьмы и мертвой тишины города — казался каким-то приятным контрастом всему окружающему. Он мерцал так приветливо, так дружелюбно, почти весело. Толкаемый неодолимым любопытством, Огнянов стал осторожно пробираться между могилами и, подойдя к освещенному окну, заглянул внутрь.

У одной из колонн, подпирающих своды, в большом бронзовом подсвечнике горела свеча. Тусклый свет ее падал на пол, выделяя из тьмы небольшое округлое пространство. Остальная часть церкви тонула во мгле. Здесь, в этом слабо освещенном кругу, Огнянов увидел что-то бесформенное, распростертое на полу. Несомненно, там что-то лежало. Но что именно? Огнянов прильнул лбом к холодному стеклу и стал всматриваться еще пристальнее. И он понял, что это такое. На рогоже лежали три человека. Три покойника. И тела и рогожа были покрыты темными, слегка поблескивающими пятнами — это была кровь. Пламя свечи бросало на них трепетный, робкий свет. Лица покойников, искаженные, с открытыми ртами, носили следы мученической кончины. Глаза одного, широко раскрытые, смотрели угрюмо и строго куда-то в темные своды церкви. Другой чуть повернулся на бок. Один его глаз, освещенный отблеском пламени, был устремлен прямо в окно, у которого стоял Огнянов. Мурашки пробежали по спине апостола, но он был не в силах оторваться от окна; взгляд мертвеца приковал его к месту. Чудилось, будто это смотрит живой человек, который узнаёт Огнянова и хочет, чтобы его узнали.

Огнянов охнул. Он узнал Кандова. На шее покойного зияла черная дыра — Кандов был заколот.

Отвернувшись от этого страшного зрелища, Огнянов быстро пошел обратно. Во мраке он то и дело спотыкался о надгробия, и всякий раз ему чудилось, будто они издают сердитый крик.