Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов

шляпках, ноготки чистенькие, — ну, культура, одним словом, чистой воды. А эта сволочь подоткнет грязный подол, рукава засучит и только со своими горшками возится. И ничего-то она не понимает. Про Форда намедни ей все говорил. Как к стене горох. Не интересуется!.. Я об чем хочешь говорить могу. Вы вот ни слова не говорите, прямо как чурбан какой-то, а я разговариваю. А дай мне настоящего человека, я всю дорогу буду сыпать, только рот разинешь. Но жена — сволочь, ах. сволочь! Ну, что я, приеду сейчас, с кем мне поговорить, чем глаза порадовать? Нет, я вижу, не жилец я в нашем государстве. Уеду куда глаза глядят. Выучу языки и уеду. Вот, к примеру, взять наших партийцев… стараются что-то там, а все это ник чему. Не с того конца.

На остановке в вагон вошла женщина. Кирюхин бросился снимать с лавки свои вещи.

— Мадам, садитесь, пожалуйста, сейчас ослобоню.

— Не беспокойтесь, я здесь сяду. — сказала женщина и села на другую лавку.

Кирюхин сел опять, усмехнулся и покачал головой.

— Ну, прямо чудно, ей-богу! — сказал он. — Добро бы хорошенькая была, а то ведь уродина какая-то, другой бы в такую харю только плюнул, а я вскакиваю: <мадам, пожалуйста», а она, небось, эта мадам-то, кроме мата ничего и не слышала на своем веку.

Минут через десять поезд остановился. Сосед взял вещи и вышел. Кирюхин пересел к другому и сказал:

— Вот сволочь, ну прямо бревно какое-то! Целую дорогу все я только один говорил, а он хоть бы слово!

Когда он приехал на свою станцию, то, проходя через вокзал, здоровался со знакомыми, высоко приподнимая над головой шапку и раскланиваясь несколько набок.

— Перчаточки хороши у вас, — сказал ему один из знакомых.

— Шесть с полтиной. — ответил Кирюхин, поставил вещи на пол и снял одну перчатку, чтобы дать посмотреть.

Выйдя на подъезд, он долго стоял и, прищурив глаза. как будто был близорук, оглядывал площадь со стоявшими на ней извозчиками. Ite обступили го в своих длиннополых кафтанах с кнутами в руках.

Когда Кирюхин подъезжал к своей деревне, он смотрел на крытые соломой избы, завалинки, водовозки и на встречных баб, мужиков и чувствовал к ним какое-то необъяснимое презрение за то, что они ходят в полушубках, без воротничков и не могут рассуждать.

И ему стало жаль себя, что он один во всей деревне такой умный, живет такой культурной жизнью. И чем было больше жалости к себе, тем больше презрения ко всем, а в особенности к своей жене.

Конечно, хорошо сейчас приехать домой: жена человек, в сущности, хороший, не крикунья, не скандалистка, и будь он не так культурен, он бы чувствовал себя прекрасно.

Но ведь он как только увидит ее. так почувствует к ней неодолимое презрение и ненависть за то, что она простая баба, никакого разговора поддержать не может. Ей про Америку говоришь, а она не знает, что такое есть эта Америка.

Вот он везет ей шляпку. А вдруг она, как вырядится, будет чучело чучелом? Нет, если шляпка не поможет, то бросит он это дело к черту.

Разве ему такую нужно жену? Ему нужна нежная, тонкая, деликатная, — такая же, как и он сам. А эта— как ступа.

И когда сани подъехали к дому, он увидел Акулину, несшую свиньям помои, и крикнул ей:

— Эй, сволочь, не видишь, что муж приехал? Держи вот, подарок тебе, шляпа. Небось, и надевать-то не знаешь как. Эх ты, рыло!.. Навязалась ты на мою шею… Здравствуй! Детишки как?

1926

Хорошие люди

Жильцы квартиры № 6 были на редкость приятные и дружные люди. В крайней комнате по коридору жил доктор с семьей, полный и представительный человек, с большой во всю голову лысиной, с толстым перстнем на мизинце, когда-то богатый, владелец большой лечебницы. Дальше Марья Петровна, старая дама, из тех, что носят оставшиеся от прежних счастливых времен шляпки-чепцы с лиловыми выгоревшими цветами и лентами. Эта старушка была добрейшее существо, хотя и с барскими традициями и замашками, но совершенно безобидными.

В середине коридора помещалась учительница музыки, Надежда Петровна, дававшая когда-то уроки в богатых домах, ходившая с длинной цепочкой, на которой у нее были маленькие часики за поясом.

И наконец в конце коридора — вдовый инженер Андрей Афанасьевич Обрезков с дочерью лет шести, Ириной, которую все звали Аринушкой.

Эта семья была любимицей всей квартиры. Отец был прекрасный человек, отзывчивый, мягкий. Про него говорили, что он вполне «свой человек», несмотря на то, что занимает хорошее место; в нем сохранились старые традиции.

Марья Петровна особенно благоговела перед Андреем Афанасьевичем и называла себя его сестрой, хотя в действительности их родство было очень дальнее.

Аринушка была удивительно ласковый и общительный ребенок, со светлыми, как лен, волосами с красным бантиком в них и коротком платьице, низко перехваченном поясом. Она никому не надоедала и была всем только приятна. У нее была забавная и трогательная манера говорить языком взрослого человека. И поэтому жильцы всегда старались вызвать ее на разговор, в особенности если приходил кто-нибудь из посторонних.

Если Аринушке было что-нибудь нужно, она всегда, говорила так:

— Милая тетя Маша (всех квартиранток она звала тетями), милая тетя Маша, если это вас не затруднит, будьте добры пришить моей старшей кукле пуговицу к лифчику. Она скоро доконает меня своей неряшливостью.

И старушка, стараясь удержать улыбку, говорила на это:

— Ты очень распускаешь их и приучаешь к безделью: я вчера вошла в комнату, а они все три сидят, как поповны, и ничего не делают.

— Я не знаю, что такое поповна… Но у меня не хватает характера, — отвечала малютка.

В ночь на первое февраля жильцы всех комнат были встревожены и перепуганы: раздался громкий продолжительный звонок. Вошли какие-то люди в военной форме в сопровождении коменданта. Один остался у двери, а остальные с комендантом вошли в комнату Обрезкова. Потом увели его куда-то. Аринушка спала в своей кроватке за ширмой, откинув одну руку и положив на нее раскрасневшуюся от сна щеку.

Обитатели квартиры, собравшись в комнате доктора, кто в чем, так как все уже легли было спать, — с бледными испуганными лицами обсуждали происшествие.

— В чем дело? За что могли взять Андрея Афанасьевича? — слышались тревожные вопросы.

— Может быть, донос… Господа, нет ли у кого-нибудь