Киномания - Теодор Рошак

Концовка была достаточно предсказуемой и довольно вялой. Поросята, чей аппетит утолить невозможно, заказывают очередную порцию глазбургеров, но все припасы на кухне к тому времени кончаются. Мерзкие маленькие обжоры закатывают жуткую сцену — сучат ручками, катаются по полу; родители спешат к ним и присоединяются к действу. Тут вмешивается менеджер. Он что-то спрашивает у малышей и с их одобрения вызывает двух монстров в окровавленных фартуках — эти тут же начинают разделывать папочку и мамочку. Ненасытные детишки в нетерпении потирают ручки. Через мгновение им подают блюдо, а в меню уже вписаны два новых названия: Мак-па и Мак-ма. Со всех сторон в ресторан устремляются детишки, они тащат за руки родителей, требуют всяких вкусностей. Поросята едят с аппетитом, поглаживают животики и удовлетворенно усмехаются. Монстры начинают окружать родителей, оттесняя их к кухне. На кухне вовсю идет разделка, и тут фильм заканчивается старомодным диафрагмированием.

К концу я стал разбирать некоторые слова на звуковой дорожке. Они произносились лающими, агрессивными голосами.

Быстрое питание — да, да, да!Быстрое питание — да, да, да!Мясо, мясо, обычное мясо,Сколько ни дайте — все я съем.Дайте мяса много, все равно какого,Дайте мне самого обычного мяса.Быстрое питание — да, да, да!Быстрое питание — да, да, да!У всех одна забота — не потерять работу,Некогда жевать, нужно бежать,Даже сру на бегу себе на беду,Работаешь как зверь, получаешь хер,Вот его и приходится жрать…Быстрое питание — да, да, да!

В фильмике была масса пробелов и недочетов, жуткой любительщины, которая могла бы стать легкой добычей критиков. Начать с того, что все так называемые актеры, играющие взрослых, были слишком молоды для своих ролей: весь состав — глуповатые, смешливые подростки. Дальше — операторская работа; несмотря на большой замах, она не лезла ни в какие ворота. И тем не менее, когда фильм закончился, я должен был сказать Шарки, что в нем есть признаки таланта, ведущего борьбу с крошечным бюджетом. Мои исследования Касла привили мне щедрость на подобные оценки, хотя из моих слов отнюдь не вытекало, что чем больше денег, тем лучше кино.

Я чувствовал, что сидящий рядом со мной Шарки ждет дальнейших комментариев.

— Вещь довольно вульгарная, — сказал я наконец. — Но ее спасает сатира, хотя автор и не научился с ней толком обращаться.

— Сатира? — ответил Шарки.

— Сатира. Это было задумано как сатира. Американская семья… Макдональдс… Пожелание всех благ. Над чем же все смеялись, если не над этим?

— Ну да, я тебя понимаю. Сатира в этом тоже есть. Это потрясающе. Но я говорю о трюках. Что ты думаешь о трюках?

— Ты говоришь о кровище? Об этом побоище?

— Ну да.

— Мне это не нужно, Шарки.

— Но ты ведь понимаешь, почему фильм нравится. Парень понимает, что делает. И музыка. Как насчет музыки? Данки приглашает все лучшие группы. «Смерть в люльке». «Убийцы девственниц».

— Я не разобрал ни слова.

— Да нет же, они просачиваются сквозь поры в коже. Это были «Вонючки». Данки собрал для своих фильмов.

— Ты полагаешь, я знаю, кто такие «Вонючки»?

— Это «Хор мальчиков „умираем сейчас“». Просто классные ребята. Высокий класс.

Мы с Шарки явно смотрели разные фильмы.

— Это его новый фильм? — спросил я.

— Это? Нет. Этот он снял года три или четыре назад. Ему тогда было лет тринадцать.

— Ну, если тринадцать, что тут можно сказать? У него может быть неплохое будущее. Неглупые заимствования из Мака Сеннета. У него всегда такой юмор?

— Почти. Но лучшее, что у него есть, — это поэзия визуального ряда. Тебе нужно посмотреть «Тревогу насекомых». Это, я тебе скажу, — вещь. Весь фильм парнишка раздирает на части таракана. Да нет, ты послушай, я понимаю, как это звучит, но поверь мне, как он это делает — настоящая поэзия.

Пара подмастерьев-киномехаников, по виду звезд с неба не хватающая, ввалились в проекционную помочь Гейбу заправить следующую ленту. Будучи предоставлен сам себе, Гейб был человеком медлительным, но с двумя нескладными помощниками дело у него почти совсем застопорилось. Потребовалось около получаса, чтобы снова включить проектор. А зал внизу тем временем с прибытием все новых и новых припозднившихся быстро превращался в аналог Черной дыры Калькутты{301}. Задержка не вызвала у этой публики никаких претензий, они, казалось, чувствовали себя у Шарки как дома и были готовы провести там в разговорах всю ночь. В основном это были припанкованные подростки, облаченные в одеяния, которые били рекорды дурного вкуса того года. Искромсанная кожа и звенящий металл, мешковина, драные меха, флуоресцирующие волосы, косметика «дей-гло»{302}. Они не были похожи на человеческие существа. Эта сцена — мрачная яма кинозала «Катакомб», освещенная единственной голой лампочкой, включавшейся в перерывах, и заполненная орущей и гогочущей публикой, — вполне могла быть взята из Дантова «Ада». Я разглядывал это собрание, надеясь увидеть среди них нашего почетного гостя. Но чем обыкновенный альбинос мог выделяться в подобной толпе?

— А Данкл здесь? — спросил я.

— Что ты! Нет конечно, — сказал Шарки, — Он никогда не появляется на публике. Парень настоящий отшельник — со всеми этими его странностями.

— Но ты ведь его видел.

— Конечно. Частная аудиенция. — Шарки хитровато мне подмигнул.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я ездил туда к нему. Шикарный лимузин и все такое.

— Куда это «туда»?

— В горы за Зума-Бич. У него там особняк.

— Какой еще особняк?

— Ну, может, это не его особняк. Наверно, он принадлежит людям, на которых или с которыми он работает… в общем, бог его знает. По правде говоря, я не знаю, что там у них за соглашение. Разговаривают там не очень охотно. Местечко это похоже на школу или на летний лагерь. И вокруг много детишек.

— И ты отправился в Зума-Бич, чтобы посмотреть любительские фильмы какого-то парня? Ты — чужой дядя?

— Нет, дело было вот как. Раздается у меня звонок — я так думаю, от агента этого парня. Зовут его Деккер. Он мне говорит, что я в «Ритце» делаю очень замечательное и нужное дело, и его это очень интересует — ну, все эти открытые показы. Иными словами, чувствуется, у парня есть кое-какой культурный опыт. Ну, о том, о сем, а потом он говорит, что меня может заинтересовать работа Данкла. Потом слово за слово он сообщает, что мистер Данкл будет рад взять на себя расходы по показу кое-каких своих фильмов. Вот так оно все и было.

— Ну и сколько он тебе дал?

— Пару тысчонок. Стоит поездки на лимузине, как ты думаешь?

— Значит, Данкл платит, чтобы ты показывал его фильмы?

— Только в первый раз. Когда я увидел, как его принимают, я взял его на борт. Он отличная приманка.

— И больше ты его не видел? Только в ту первую поездку?

— В первую и последнюю. Тогда-то он и спросил о тебе. Знаю ли я тебя? Можно ли с тобой встретиться? А пока он просто присылает свои ленты на лимузине.

Наконец проектор включился, и на экран упал пучок света, то теряющий, то обретающий резкость. Шум в зале немного стих — этот приглушенный гул вполне мог сойти за тишину. Мы ждали начала «Невыносимого страдания».

Но Саймон Данкл завладел моим вниманием еще до начала фильма. Так как первое, что появилось на экране, было нечеткое изображение птицы, исчезающей вдали. Именно это изображение я видел на ленте, которую дала мне Ольга Телл, — единственное, что осталось от независимой постановки Макса Касла. Не близкое подобие, а то самое изображение, которое и здесь сопровождалось свистом ветра. Но к последнему были добавлены несколько музыкальных нот — четыре, выдавленные из синтезатора и замедленные до хрипловато-бездонного баса. Не успела замолкнуть последняя нота, а птица — исчезнуть с экрана, как на нем высветились слова:

ПРОИЗВОДСТВО СТУДИИ «ДРОЗД»

Публика встретила эти слова одобрительными приветствиями — точно так же в мои времена детишки встречали появление Тома и Джерри.

— Это что такое? — сразу же спросил я у Шарки.

— Это его заставка.

— Но где он взял это изображение?

Шарки, конечно же, не мог знать, почему я задал этот вопрос. Он пожал плечами.

— Наверно, сам снял. А что такого? Производство студии «Дрозд». Поэтому там и есть дрозд.

— Но почему «Дрозд»? Что это означает?

Этот вопрос вызвал у Шарки недоумение.

— А почему лев у «МГМ»? Как он должен был себя назвать?

У меня в голове звучали четыре ноты заставки. Хоть они и были искажены, я сразу же их узнал. Я напевал про себя эту мелодию со дня своего отъезда из Амстердама. Четыре последние ноты песенки.