Домино - Росс Кинг

— Итак, мистера Трамбулла, кем бы он там ни был, нанял?..

— Да, и Трамбулл же написал лорду У*** письмо в Лондон. Перед этим, однако, как я уже упоминал, он попытался предостеречь Тристано, к которому успел проникнуться уважением и сочувствием.

— А ее светлость в это время, как я догадываюсь, была уже в тягости?

— Погоди, я еще до этого не добрался. — Я был раздражен: Элинора постоянно меня перебивала. Мы обошли дряхлую мумию, которая грелась на солнышке в инвалидном кресле с украшенным лентами капором на голове, а ее опекунша — юная леди, предусмотрительно запасшаяся романом, — коротала часы на соседней скамейке. Издалека, со стороны Кресента, эхо доносило металлический перестук молотков.

— И дуэль состоялась?

— Не совсем. Впрочем, тем же вечером поединок был назначен на час рассвета, у Клавертон-Дауна. — Я махнул рукой в сторону востока, за Квайет-стрит, которая в этот утренний час вполне оправдывала свое название. — На саблях. Однако Тристано, повинуясь велению ее светлости, не появился на поле брани с тем, чтобы дать лорду У*** требуемую сатисфакцию.

— Они вместе бежали во Францию? — По лицу Элиноры разлилась нежность, какой я не видел со дня нашего прибытия в Бат, и она еще крепче стиснула мне локоть. При солнечном свете, с этой новой улыбкой, Элинора выглядела определенно здоровее, хотя за последние дни мы оба заметно исхудали: зашитых в ее юбках монет становилось все меньше, и нам пришлось ограничиться одной-единственной трапезой за день, да и то весьма скромной. Вместо Джека Поттера и уготованного мне эшафота я видел порой во сне кухню мадам Шапюи с ощипанными куропатками и освежеванными тушками кроликов на вертелах.

— Нет, в Лондон. Причем Тристано отправился один. Пока лорд У*** в ярости рубил саблей туманную дымку на Клавертон-Дауне, Тристано уже катил в почтовой карете по Лондонской дороге, а над ее светлостью хлопотал доктор.

— Лорд У***, конечно же, бросился за Тристано в погоню? Настичь беглеца его светлости ведь ничего не стоило…

Я покачал головой:

— И тем не менее Тристано скрылся. Правда, всего лишь дня на два.

— Он добрался до Лондона.

— Да, можно сказать, почти что добрался. Но за Найтсбриджем карета прочно увязла в грязи. Когда колеса, наконец, кое-как вызволили — это заняло минут двадцать, — сзади на дороге показался лорд У***, летевший на почтовых.

Пальцы Элиноры вцепились мне в локоть.

— Тристано был схвачен и принужден драться на дуэли.

— Да, его схватили, вытащили из кареты и повели — вернее, поволокли — в Гайд-Парк. Но драться на дуэли? Кто знает, что замышлял лорд У***? — Я подергал плечом, стараясь высвободиться из хватки Элиноры, — безуспешно. Мы расположились на скамье, залитой солнечным светом, с которой открывался вид на каменные ворота и на сад с балюстрадами и цветниками, испещренными яркими бликами. — Кто знает, какие демоны, помимо алкоголя, обуревали лорда У***, когда он, изрыгая громогласные проклятия, несся по горам и долам?..

Элинора по-прежнему крепко держалась за мой рукав.

— И что же дальше?..

— Одним словом, Тристано вытащили из кареты. И проволокли через ворота Гайд-Парка. — Пальцы Элиноры судорожно напряглись. Отдаленный перестук молотков по непонятной причине внезапно стих. — Было уже темно — поздний вечер. Парк пустовал, земля отвердела после заморозков. В развевавшейся за спиной наподобие пары крыльев накидке лорд У*** бесцеремонно волочил Тристано, ухватив его за воротник; сапоги Тристано подпрыгивали и колотились о каждую кочку; казалось, будто сокол уносит слабо дрыгающуюся добычу в напитанное кровью гнездо из сучьев. Затем лорд вытащил саблю и приставил лезвие к шее Тристано с вопросами, настоящий ли он мужчина, готов ли дать ответ согласно законам чести, — словом, подверг жертву всяческому глумлению. «Ты дашь мне сатисфакцию, — прохрипел он, — или я проткну насквозь твое золотое горло! Расправиться с тобой окончательно, безусая девица? Но нет, я поступлю с тобой лучше этого — гораздо, гораздо лучше!»

Достигнув Ринга — этого кровавого гнезда, лорд У*** грубо швырнул Тристано на землю. Тристано хотел приподняться, но лорд У*** придавил ему грудь сапогом. Потом, спрятав саблю в ножны, опустился на колени и медленно вытащил из-за пояса нож. Ухватив певца за волосы (парик отлетел в сторону), лорд запрокинул голову Тристано назад.

«Ловкая маскировка — вырядиться евнухом! — рявкнул лорд ему в ухо. — Отличный камуфляж — разве нет? — чтобы обзавестить привилегиями и пользоваться всякими вольностями! Ты бы любого мужа своими штуками запросто мог одурачить. Ну как — будешь молить о прощении? Споешь арию о пощаде? Попробуешь меня околдовать, Орфей ты этакий, как околдовал мою супругу — да так, что она ума решилась? — Тут лорд с силой вдавил лезвие ножа в шею Тристано: выступившие капельки крови проворно побежали вниз, под кружевной воротник, словно мелкие насекомые, прячась от света. — Нет! Даю слово: петь ты больше никогда не будешь! Я тебя купил, я тобой и распоряжусь! Я принесу тебя в жертву, подрежу тебе крылья, вырву с корнем источник твоей пагубной мощи!»

Я замолчал. Тени от балюстрады, лежавшие у наших ног, напоминали тигровую шкуру. Юная леди с томиком романа бодро катила свою дряхлую подопечную к Хай-стрит, вверх по холму к Серкусу.

— Он любил ее, — прошептала Элинора. — Этот лорд У***. Она не знала — не видела, — но он ее любил. Им наверняка владела любовь.

— Любовь? — Глаза у меня слезились от солнца. — Любовь? К тому, что он сделал, любовь не имела никакого отношения.

— А что он сделал?..

Я поднялся с места, шагнул за скамью и, забрав левой рукой не укрытые чепчиком желтые пряди с затылка, откинул ей голову назад.

— Лорд запрокинул голову Тристано — вот так, а потом, подобно жестокому Терею…

— Что потом? — Глаза Элиноры были закрыты; лицо, подставленное солнцу, излучало безмятежность.

— Он отрезал… отрезал ему… отрезал его… он вырезал ему…

Я выпустил из ладони волосы Элиноры: голова ее качнулась вперед, а я умолк — впал в немоту, словно и у меня самого некая чудовищная сила навеки отняла способность говорить, петь.

Элинора задержалась значительно дольше обещанного. Доктор наконец-то появился — угрюмый косоглазый увалень с нечистым дыханием, но предписанный им настой пиретрума на сладком вине мало способствовал приведению меня в чувство. Гораздо больше меня озадачили крайне странные ухватки Элиноры, которая потчевала меня этим снадобьем, не сводя с меня влюбленного взгляда: она ласково поглаживала мне лицо и руки в знак самой нежной заботы и привязанности. Поистине странной казалась мне столь резкая перемена в женщине, еще совсем недавно взывавшей о мести пуще разъяренной фурии; и не странной ли выглядела подобная благосклонность по отношению к тому, кто совсем недавно стал убийцей…

Кого же я все-таки убил? Турецкий костюм с окровавленным лифом, темные ангельские рукава, распростертые на булыжниках — вот что смутно проносилось у меня перед глазами, прежде чем я открыл их во второй раз. До возвращения Элиноры, как только схлынул пульсирующий напор в крови, я, указывая пальцем на портрет переодетой леди У***, забормотал торопливо и, скорее всего, бессвязно, будто язык мой сковало некое заклятие:

— Кто — кто это, но кто, кто, кто здесь — там?..

— Я же вам говорила, — мягко прервал этот отрывистый перестук вкрадчивый голос — Вчера вечером. Вы не помните? Не верите мне? Я же объяснила вам: леди У*** — моя мать.

Нет, я ничего не помнил. Путаясь и заикаясь, я кое-как описал совершенное мной преступление.

— Убили мою мать?.. — Лицо, склонившееся надо мной, выражало предельную степень растерянности. — Но, мистер Котли, моя матушка в могиле вот уже двадцать лет…

Так утверждала леди Боклер накануне вечером: это мне припомнилось, когда я окончательно пришел в себя. Леди У*** зачахла и опочила, будучи средних лет, по-видимому, роковым образом подорвав здоровье слабительными, кровопусканиями, ваннами, приемом хинина, опиума и множества прочих загадочных составов из целебных трав, которыми лекари пользовали ее на протяжении десятилетий. Иными словами, ее убили средства, предназначенные сберечь ей жизнь.

— Я полагала, вы могли догадаться, — ответила тогда на мой вопрос леди У***, невозмутимо взирая на обрамленный портрет — ее собственное живописное изображение. Она полулежала рядом со мной в турецком костюме на матраце, набитом конским волосом. — Моей матерью была леди У***, и только она, никто больше.

По словам леди Боклер, портрет был написан в Бате, незадолго до того, как она появилась на свет. Мое изумление, вызванное открытием этой тайны, несколько умерила только другая, ошеломившая меня новость — на мой взгляд, еще менее правдоподобная: своим отцом леди Боклер назвала Тристано. Услышав это потрясающее откровение, я не сумел удержаться от растерянного восклицания, и на лице моем, бесспорно, выразилась полнейшая оторопь: