Моя летопись - Теффи

Но читатели больше ценили:

Королева играла в башне замка Шопена,[370]И, внимая Шопену, полюбил ее паж…

В его книжке среди принцесс и муаров я нашла прелестное стихотворение, странно созвучное стихам Иннокентия Анненского

Весенняя яблоня[371]

Весенней яблони в нетаюшем снегуБез содрогания я видеть не могу:Горбатой девушкой — прекрасной, но немой —Трепещет дерево, туманя гений мой…Как будто в зеркало — смотрясь в широкий плес,Она старается смахнуть росинки слез,И ужасается, и стонет, как арба.Вняв отражению зловещего горба.

Когда на озеро слетает сон стальной,Бываю с яблоней, как с девушкой больной,И, полный нежности и ласковой тоски,Благоуханные целую лепестки.Тогда доверчиво, не сдерживая слез,Она касается слегка моих волос,Потом берет меня в ветвистое кольцо, —И я целую ей цветущее лицо…

Здесь, конечно, ужасны слова «гений мой». Но это и есть горе Игоря Северянина. Этот «гений» — это и есть его проклятое тавро.

Революция угнала его в Эстонию. Жилось ему очень плохо. Как-то он показался ненадолго в Париже[372]. Приезжал с женой-эстонкой, которая «тоже писала стихи».

Ему устроили вечер. Он стоял на эстраде все такой же, только немножко похудевший, и брови стали как будто еще чернее и толще.

Мы знали, что он голодал в Эстонии, и этим вечером хотели ему помочь.

— У меня голубая лодка, у меня поэтесса жена.

Он целые дни ловил рыбу со своей голубой лодки и от сверкающей водной ряби стал терять зрение. В новых стихах его уже не было ни принцесс, ни муаров. Они были простые и грустные. Последнее кончалось словами:

Так каково быть поэтом[373]На вашей жестокой земле.

Он пробовал еще выпускать маленькие книжки, но продавать их было трудно.

Он скоро умер.

Лоло

[374]

Умер Лоло, известный поэт-сатирик, автор многих маленьких пьес в стихах, переводчик «Гейши»[375], издатель журнала «Рампа и жизнь», человек, в свое время очень популярный в литературных и газетных кругах Москвы.

Смерть его не явилась неожиданностью. Она была, если можно так выразиться, логична. С тех пор как он потерял свою жену, он уже не жил.[376] Он доживал и ждал. Они столько лет и так дружно были вместе, что жить один он уже не мог. Казалось, как будто она здесь за дверью, остановилась и ждет его.

— Ну что же ты, Лоло? Иди же скорее. Вечно ты опаздываешь.

И он наскоро собрал свои визы и пропуски из жизни: болезнь, старость, одиночество и смертельную свою тоску, — и быстро догнал ушедшую.

И теперь, вспоминая о Лоло, никак нельзя отделить его от нее, от Веры Николаевны, его верной подруги, наполнявшей всю его жизнь.

Лоло по характеру был довольно мрачным — остроумие не есть веселье. Вера Николаевна была всегда бодра и весела. Покойный Дорошевич сказал как-то о ней Лоло: «Вам легко справляться со всякими житейскими невзгодами, когда около вас такой веселящий газ».

Кроме неугасаемой своей веселости, она поддерживала его и неутомимой энергией. Чего только она не делала. Играла на сцене, писала скетчи, шила платья, делала шляпки, даже на картах гадала. Она любила Лоло. С большим юмором рассказывала она, как однажды пошли они вместе в концерт. Он пришел в зал раньше, и она не знала, где он, спросила в контроле, не проходил ли тут сейчас господин «такой черненький, с усиками». «Нет, — ответил контролер. — Старичок плешивенький, действительно, прошел, а черненького не было».

— Подумай только, Лоло, — говорила она. — Я тебя все еще видела черненьким с усиками, а ты оказываешься плешивый старичок.

Когда Вера Николаевна заболевала, Лоло делался совсем несчастным и беспомощным. Помню, раз принес он из кухни кастрюльку с водой. Показывает:

— Посмотри, Вера Николаевна: что, эта вода уже кипела?

Я хорошо знала Лоло. Мы даже вместе написали оперетку «Екатерина Вторая», шедшую с большим успехом в Москве, сколько мне помнится, в 18-м году. Очень нравились публике «минаевские» рифмы Лоло[377], на которые он действительно был мастер. В оперетке этой одному из фаворитов Екатерины посвящаются куплеты:

Пусть носит он носки Петра,Пусть носит парики Петра,Но скипетра, но скипетраЕму не увидать.

Между прочим, на премьере этой оперетки сидел с нами в нашей «авторской» ложе Влад. Ив. Немирович-Данченко[378] и в антракте сказал:

— А знаете, мне сейчас пришло в голову, что следовало бы заняться опереткой. Ведь это особое художественно-театральное представление, оно имеет влияние на зрителя и как сатира.

Впоследствии он действительно заинтересовался этим родом сценического искусства.

Музыку к оперетке подбирал нам один известный в Москве музыкант — чех. Музыка была не оригинальна, заимствована из опереток Оффенбаха, главным образом из «Герцогини Герольштейнской»[379]. И нужно же было выбрать для этого дела чеха, который по свойству своего языка делал все наши ударения неправильными. Слова: «Милый рыцарь, ты будешь, ты будешь моим», чех подбирал: «Милый рыцарь, милый рыцарь, ты будешь моим».

И грустно недоумевал, что намеченная им музыка не подходит.

Чех старался, и прогнать его было жалко, но мы пропадали, я от смеха, Лоло — от отчаяния. В конце концов дело наладилось. Чех согласился следовать нашим «неправильным» ударениям.

Как-то несколько лет тому назад попалась мне на глаза в советской газете заметка о том, что оперетку нашу, «несколько освежив», собираются снова поставить.

Между прочим, в этой оперетке роль Потемкина играл знаменитый Монахов[380]. Немирович обратил тогда на него особое внимание, и впоследствии Монахов был приглашен в драматический театр. Актером он оказался великолепным.

Феноменальная близорукость Лоло ставила его иногда прямо в анекдотические положения.

Он сам рассказывал:

Прохожу я мимо соседнего подъезда, вижу — какой-то господин, страшно знакомое лицо. У меня всегда истории, все на меня обижаются, что я никогда не узнаю. Но вот тут, слава Богу, узнал. Делаю приветливое лицо, хватаю его за руку, трясу ему руку: «Здравствуйте, здравствуйте. Ну, как вы?» А он как-то упирается: «Да я ведь, — говорит, — здешний швейцар». А я в ответ, совсем уж по-дурацки: «Все равно, мне все равно». Получилось, как будто мне лишь бы трясти руку, а кому — это уже безразлично.