Испанский дневник - Михаил Кольцов

Вдруг разгорается отчаянная пальба из пулеметов и винтовок. Неизвестно, кто ее начал. Понесли раненого, он кричит: «Дайте записку от капитана в лазарет, чтобы мне не резали ногу, иначе я не поеду!»

Постепенно суматоха утихает.

К девяти приносят ужин. Это священные часы покоя и перемирия. Во время обеда и ужина в Испании не воюют. Особенно в рождественскую ночь!

Республиканские части кормятся гораздо лучше, чем мятежники, оторванные от своих тылов. У дружинников – мясо, рис, горячие супы. У мятежников – изо дня в день холодные бобы, рубленые помидоры. Это служит постоянной темой разговоров в обоих лагерях. Придя в хорошее настроение от ужина, бойцы вытаскивают самодельный жестяной рупор и начинают звать своих противников закусить. Они расхваливают жареную баранину, вкусную подливку и апельсиновое повидло. С той стороны довольно миролюбиво отвечают: «Врете!» Правительственная авиация разбросала по всей линии фронта приглашения приходить на рождество в республиканские окопы. Перебежчикам обещается отличный ужин и сто песет за винтовку. Перебежчиков все прибавляется. Но верховное командование приказом предупредило об особой бдительности в рождественскую ночь; фашисты могут явиться к ужину и без приглашения.

В закрытом блиндаже при свете огарка играют на гитаре. Бенито Варгас, молодой батрак из Андалусии, пляшет фанданго. Огромными башмаками на дощечке патронного ящика он отбивает чечетку, а пальцами выщелкивает не хуже, чем кастаньетами. От топота Бенито колышется пламя свечи, бегают черные тени; я вспоминаю другое фанданго, на площадке севильского выставочного парка, – белые костюмы американских туристов, звонкую медь духового оркестра, военного губернатора генерала Кабанельяса и его липкий взгляд, прикованный к длинным шелковым ногам танцовщиц… На днях старый лицемер заявил в Бургосе, что Испания должна на двенадцать лет отдать себя посту и молитве, чтобы отмолить грехи Народного фронта. Единственный грех Народного фронта – именно в том, что недоглядел вовремя за генералами Кабанельясами и дал им время поджечь мирный испанский дом. Но ничего, мы еще увидим Испанию в цветах, в песнях и танцах, в бурном, страстном ликовании победившего народа. Мы знаем страну – в борьбе за свою свободу она иногда казалась голодной, ледяной пустыней. «Разруха» была привычным, повседневным словом. Кто помнит сейчас это слово в Советской стране?

Артиллерия не унимается, но в окопах укладываются спать. Дежурная часть занимает сторожевые посты, остальные завертываются в одеяла. Тут можно воочию видеть, как крепко способен спать усталый человек. «Хоть из пушек стреляй». В этом убеждаешься сам, ложась на минутку на одеяло бодрствующего капитана Ариса. Стоило только закрыть глаза – и уже все равно. Пусть стреляют из пушек, из пулеметов, из чего угодно и где угодно – лишь бы спать и спать.

25 декабря

Будит холод, он грузно, исподтишка и все сильнее щиплет ноги. Солнце еще не взошло, но уже побелило горизонт. Остатки броневика и трупы вокруг него опять выступили на передний план. Разорвалась граната и разбила два ящика с луком. Кое-кто грызет большие сладкие луковицы. Другие еще спят, разбросав ноги, вскрикивая или улыбаясь во сне. Дружинник отправляется за газетами для роты, все дают ему поручения в Мадрид.

Но разве мы не в Мадриде? Ведь позади нас, за пустырем, уже идут дома городской окраины, а дальше видны небоскребы Гран Виз. Оттуда, рядом с нами, трамвайные рельсы пересекают линию фронта и уходят в парк, к мятежникам, к Франко, к марокканцам, Гитлеру…

Нет, все это воспринимается иначе.

Когда переходишь из первых линий окопов во вторую, уже чувствуешь себя в тылу. Четвертая линия – это тихая пристань. Командный пункт в восьмистах шагах – это курорт. А когда отсюда попадешь на центральную улицу, где случайно нет разбитых домов, то начинаешь сомневаться, идет ли война. И наоборот, люди из Валенсии, только приближаясь с востока к Мадриду, уже начинают себя чувствовать героями и фронтовиками. И тоже по-своему правы: в Мадриде можно погибнуть от авиабомбы и даже от снаряда, покупая в лавочке сигареты.

В прошлое воскресенье я решил пожить шикарной личной жизнью, пошел прогуляться на Пуэрта дель Соль. Площадь была полна народу, тысячи парочек гуляли, нежно держась за руки, уличные торговцы расхваливали самонужнейшие предметы для защитников родины – стельки, подметки, зеркальца, зажигалки, фитили и камешки к ним, значки всех партий, кобуры для пистолетов, почтовую бумагу, средства от насекомых, трубки, гребешки, мыло, фуражки всех фасонов и видов. Я поставил сапог на ящик чистильщика, парень стал нежить потрескавшуюся кожу жирными мазями, растирать старой бархатной тряпкой; он слегка стукнул щеткой по носку, этим предлагая сменить ногу, громовой взрыв оглушил нас; толпа бросилась бежать; я – в одну сторону, чистильщик – в другую; через несколько секунд обозначилось место взрыва – артиллерийский снаряд попал и размазал всмятку табачную лавку; ее содержимое – изломанные пустые полки, битое стекло, труп продавца – выбросило наружу; через пять минут площадь успокоилась, труп увезли; я пошел искать чистильщика, нашел его; мы взглянули друг на друга с веселой укоризной; оставался второй сапог; он увлажнил его какой-то спиртовой жидкостью, куском старой ваты снял пласты пыли; он прошелся жесткой щеткой и начал щепкой из баночки кусками накладывать жирную мазь; далее должно было следовать растирание другой, более мягкой, волосатой щеткой; в это время взорвался второй снаряд; опять беготня и толчея; возгласы: «Убитых нет!»; снаряд попал в выходное отверстие метро, в то, которое было закрыто для ремонта и загорожено доской; мы вздохнули, чистильщик начал гулять мягкой щеткой по сапогу; публика стала расходиться – не перепуганная, но сердитая: не дают погулять в воскресенье!

Но все-таки есть твердая внутренняя логика в том, что бойцы чувствуют себя вне Мадрида. Там, где фашистский зверь грызет преграды на своем пути, там, где ночью и днем перекликаются винтовки, там, где неделями под огнем валяются неубранные трупы, – там не Мадрид. Там, где дети ходят в школу, где реют республиканские рабочие знамена, где мальчишки выкликают газеты и родные навещают раненых, – там Мадрид.

Гастон Доре слушает, как бойцы пишут записки в Мадрид. И спрашивает задумчиво:

– Он красив, этот город, который мы обороняем?

У Гастона никого нет в Мадриде, он там никогда не был. Парижанин, булочник, ему девятнадцать лет, на Больших бульварах он впервые дрался с фашистами, а когда узнал, что они хотят захватить Испанию, попросил у хозяина расчет и приехал сюда. Из Интернациональной бригады он перешел в испанскую часть. С ней, не заходя в Мадрид, он сел в эти окопы. Фашисты другой нации, но той же породы, что и парижские, хотят ворваться в столицу, перебить рабочих, их жен и детей, задушить все живое и свободное. Этого не хочет допустить Гастон Доре. Он пришел защитить, заслонить Мадрид своим молодым телом. Этот город, которого он никогда не видал, стал дорогим и родным для него. Как для всех, кому ненавистна фашистская могильная тьма. Как и для нас.