Виктор Васнецов - Владислав Бахревский

Васнецов с дочкой Таней приехал навестить больного Алешу.

В Ялте вокруг Алеши они нашли прекрасных, отзывчивых людей. Это были и врачи Леонид Васильевич Средин, Александр Николаевич Алексин, и семья Григория Федоровича Ярцева. Все это были талантливые, умные, простые в обхождении люди. Недаром среди их друзей оказались А. П. Чехов и А. М. Горький.

Пили чай у Чехова.

– Я в детстве, в Вятке-то нашей, все корабли рисовал, – говорил Виктор Михайлович. Он сидел к морю спиной, смотрел на горы.

– А я ведь тоже обмирал по морю, – признался Алексей Максимович.

– Сейчас вы объявите, что у каждого русского душа – это место, где обитают сирены… Скажу вам сразу, я как вырос, так тотчас ушел от моря и поскорее и подальше…

– Нет, – возразил Васнецов, ему было жалко Чехова, – нет, я не о море хотел сказать. Верно, в детстве мечтал… Но вот здесь, у моря, меня в горы потянуло. Какой вид с Ай-Петри!

– Коли тянет в горы, чего же этой тяге противиться? – вкрадчиво спросил Алексей Максимович.

– Это вы о чем?

– Да о том! В горы так уж в горы! Едемте на Кавказ. И Чехова с собой прихватим.

– А я возьму, да и поеду.

– Как у Жюля Верна! – воскликнул Васнецов и встал от возбуждения.

И Горький встал, и Чехов. И оказалось, что они все трое – ровня друг другу.

– Я всюду каланча, – удивился Виктор Михайлович, – а с вами – человек и человек.

– Васнецов, друг ты наш! – сиял рыжеусой улыбкой Алексей Максимович. – Да как ты не догадаешься. Вот они – три богатыря-то. Вот они, голубчики.

– А не худоваты? – спросил серьезно Чехов, серьезно разглядывая Васнецова и Горького.

Они поехали-таки на Кавказ: Чехов, Горький, Средин, Алексин и Васнецов. Подкачала погода, но путешественники-то были какие!

Документом этой чудесной поры сохранился портрет Алексея Максимовича с дарственной надписью: «От калики перехожего М. Горького богатырю русской живописи Виктору Михайловичу Васнецову на память».

Курортная дружба не прервалась.

Осенний ветер, шастая вокруг Терема, волочил по мокрой земле тяжелые палые листья, по-медвежьи тряс деревья, ветки стучали… Глядеть и то холодно.

Но мастерская натоплена березовыми дровами, и Виктор Михайлович по-детски чувствовал себя счастливцем. Ветер страшен для бездомных стрекоз, а у него, домовитого муравья, – крепкая, правильная жизнь.

Пора было соснуть после обеда, и он лег на лавку, искоса взглядывая на «Баяна». Уж больно власы вьются! Театр… Однако ж это былина. Для былины чрезмерное – норма.

Прикрыл глаза, чтоб думы сон не развеяли, и тут па лестнице, ведущей в мастерскую, застучали торопливые шаги. Дверь отворилась, и сын Борис, сияя глазами, объявил:

– Горький приехал!

Алексей Максимович уже разделся и разглядывал изразцовую печь, лавки, шкаф.

– Вот они где, берендеи-то, живут!

– Берендеи, берендеи! – радостно согласился главный берендей.

– Откуда прелесть такая? Изразцы сказочные, шкаф – царь, лавки богатырские. Где мастерскую сыскали, Виктор Михайлович?

– Да сами все, сами, по-берендейски, по-свойски! Шкафы Аркадий Михайлович мастерит. Брата в искусствах перещеголять стесняется, вот и творит шкафы. Между прочим, он у нас, Аркадий-то Михайлович, теперь большая шишка, заместитель головы!

– Это где же?

– В Вятке, на родине.

Из соседней комнаты выглядывали молодые лица: Горький был знаменит.

– Виктор Михайлович, представьте меня берендеям.

– Татьяна! Борис! Михаил. А это наш зоолог – Володюнчик.

– Не художник, а зоолог?! Эко диво!

– Алексей Михайлович! Художник у нас – Татьяна, а зоология, между прочим, – это тоже вполне наследственное. Брат Александры Владимировны Николай – физиолог, профессор. Ее двоюродный племянник Владимир Афанасьевич Караваев – исследователь фауны Украины, Кавказа. Он и в Африке бывал, и в Азии. Так что наш Володюнчик не из рода, а в род.

Зоолог тотчас и коробку с коллекцией жуков принес.

– Какие красавцы! – восхитился Алексей Максимович. – Особенно этот – с гусарскими усами.

– Хрущ мраморный, – назвал Володя жука.

– А это небесное чудо?

– Жужелица крымская.

– И все-таки я бы выбрал этого. Настоящий изумруд!

– Навозник весенний.

Все рассмеялись, и больше других Алексей Максимович.

– Ай да изумруд! Поднялись в мастерскую.

Горький в дверях вдруг замешкался, застеснялся.

– Проходите, проходите! – пригласил Васнецов.

– Да ведь святая святых.

– Ну, то писатели творят, как рожают. У художника все его потуги и тайны совершаются на виду, на свету, а то и на людях.

Вдвоем иное гляденье.

– Дух захватывает! – сказал Горький. – Мы все носим в себе – святоотеческое: богатыри, тризны, гусляры… Но то одно лишь брожение душевное, а Васнецов потому и Васнецов, что мы отныне и богатырей своих в лицо узнаем, и земли русской святых, а вот и Баян.

– Смотрите, Алексей Максимович, захвалите!

– Да разве у нас в России умеют хвалить? Поносить умеют. А ведь похвала, если она правдива – созидательна. Видите как я, – и улыбнулся во все лицо. – Нельзя ли что-то еще посмотреть?

Виктор Михайлович повернул лицом к гостю «Гусляров».

– По заказу царя с акварели старой написал. У Цветкова пришлось акварель испрашивать. Такая наша доля. Картина за порог – и ты уже ей не хозяин.

– Творец, да не хозяин, – повторил Горький задумчиво. – Славно играют ваши гусляры. Удивительно, как я их раньше-то не знал? Такие они, гусляры! Такие вот. И уж простите великодушно, Виктор Михайлович, чем еще собираетесь порадовать? Какие замыслы одолевают?

– Хе! Замыслы! Церкви расписываю. Отбою от заказов нет…

Таня принесла поднос: фарфоровый чайник, чашки, орехи, сладости. Принесла, поставила на табурет возле дивана и ушла.

Попивая чаек, Виктор Михайлович признался-таки:

– Хочу к ненаглядным сказкам вернуться. Все заняты высоким искусством, все что-то кому-то в своих картинах доказывают, кого-то ниспровергают, уничтожают даже… А я хочу сказки сказывать.

– Сказки сказывать, – повторил Горький. – Дело немалое, Виктор Михайлович. Народ иго с себя, как медведя с горба, скидывал, Петербург строил, одолел француза, кабалу мыкал. Но ведь и сказки сказывал! Нет, Виктор Михайлович, тут вы хитрите. Не малое это дело – сказки сказывать.

– Да ведь, конечно, не малое! – согласился Виктор Михайлович. – Замахиваюсь на целую сказочную симфонию. Семь нот, семь красок – вот и картин семь.

Снова появилась Таня.

– Мама к столу просит.

«Я только что воротился из Москвы, – напишет Горький Чехову в октябре 1900 года, – где бегал целую неделю, наслаждаясь лицезрением всяческих диковинок вроде „Снегурочки“ Васнецова и „Смерти Грозного“. Все больше я люблю и уважаю этого огромного поэта. Его Баян – грандиозная вещь. А сколько у него живых, красивых, могучих сюжетов для картин! Желаю ему бессмертия».