Сын Екатерины Великой. (Павел I) - Казимир Валишевский

Быть может, на его умственные способности повлияли большие дозы опиума, которые будто бы давал ему Разумовский, чтобы обеспечить себе продолжительные tête-à-tête с веселой Наталией? Другая легенда. Наркотические средства не причиняют безумия. Самым заметным действием опиума Ф. Квинсей признал, на основании собственного опыта, некоторое ослабление воли. Однако слабая воля Павла, изменчивая, неуверенная, легко поддающаяся чужому влиянию, ни в каком случае не была недеятельной; напротив, она была увеличена до степени непрерывного раздражения.

При сумасшествии обыкновенно прежде всего поражается память. До конца жизни Павел слыл в этом отношении одаренным исключительно. Что касается телосложения, то большинство сумасшедших полнеют. Павел остался худощавым.

Можно было бы попытаться отнести его к категории ненормальных, установленной и введенной в моду Ломброзо: ни сумасшедшие, ни идиоты или слабоумные люди, иногда даже высоко интеллигентные, но способности которых, часто неравномерно развитые, обыкновенно несвязные, обнаруживают сильное расстройство при своем проявлении. Субъект плохо работает, обладая аппаратом, все составные части которого на месте и хорошо построены. Как бы ни были велики его способности, они остаются частью неиспользованными, потому что он не в состоянии направить их как следует и привести в соответствие. Его мысли и поступки постоянно противоречат друг другу. Вчера он был не тог, что будет завтра. Недостаток логики, непоследовательность в идеях и отсутствие контроля чувств или склонностей делают то, что самые безукоризненные рассуждения приводят его к самым нелепым решениям и что, став игрушкой страстей, внушений и инстинктов, оспаривающих друг у друга его волю, он, рассуждая разумно и стремясь к добру, получает вид человека невменяемого и безнравственного.

Разве это не портрет Павла? Это также принадлежащее перу мастера описание примет дегенерата.

Но, согласно определению итальянского ученого, или его современных адептов, кто из нас не дегенерат, в большей или меньшей степени? Если вглядеться в эту формулу ближе, она представляется только выражением недоумения перед некоторыми явлениями, которые иной соперник Ломброзо хотел, быть может, с бóльшим основанием, поместить на «границе безумия», почве неопределенной, где не проведешь никакой разграничивающей черты; потому что, как совершенно справедливо замечено, самым благоразумным людям, случается иметь «безрассудные пробуждения», «нет нормального типа умственно совершенно здорового», и, наконец, «нет ничего труднее, как ответить на вопрос: что такое умалишенный?»

В этой неопределенной и неопределимой области развивается целое множество индивидуумов, которые не такие, как все люди, но которых никто не думает сажать в сумасшедший дом. Они живут обыкновенной жизнью; они занимаются своими делами, и часто выказывают мною благоразумия; они иногда умно выполняют трудные обязанности; они достаточно логично защищают свои идеи. Несмотря на неопределенность этих данных, мы должны пока ими довольствоваться, за отсутствием других, более удовлетворительных, и им, даже в физическом отношении, соответствуют у Павла некоторые характерные черты: низкий и покатый лоб, прогнатизм, сильно выраженный, признаки преждевременной старости, морщины, плешивость. А также некоторые черты его духовной природы: навязчивые идеи и галлюцинации.

Но можно привести и противоположные указания. Не страдая бесплодием, дегенераты, или лица, занимающие промежуточную полосу, между разумом и сумасшествием, считаются слабыми производителями. Если они имеют потомство, на нем, более или менее, сказывается это происхождение. От своего брака и иначе Павел имел много детей, и в его законном потомстве преобладала физическая и моральная сила, или, по крайней мере, наружное равновесие умственных способностей.

С другой стороны, галлюцинации, которым он, по его собственному признанию, будто бы был подвержен, допускают сомнение. Очень возможно, что государь морочил госпожу Оберкирх, рассказывая ей о ночной прогулке, совершенной им будто бы по набережной Невы в сопровождении призрака Петра Великого. Во всяком случае можно, не рискуя ошибиться, предположить, что его слушательница придала некоторую драматическую окраску этому приключению. Но именно в этой семье беспредельное разнообразие черт приводит к исключению какого бы то ни было обобщения.

Изучая сына Екатерины с патологической точки зрения, один известный специалист по нервным болезням был склонен причислить государя к классу «субъектов, поддающихся раздражению или импульсу», по определению одного из его французских учителей, «людей всегда возбужденных, у которых возбуждения очень непродолжительны, и симпатии и антипатии которых, впечатления и увлечения меняются с чрезвычайной быстротой».

Наука признает также частные виды умопомешательства, разделенные на классы специалистами, среди которых они отметили одну специальную форму, манию величия, которой Лакассан после Мориса Боже дал название césarite. Предрасположение к этой болезни обнаруживается очень рано, даже до десяти лет, а разве мы не видали, как Павел ребенком проявлял в этом смысле необыкновенную заботливость? С другой стороны, наблюдавшиеся у него навязчивые идеи принимали ясно выраженный характер «фобии», «боязни», – еще одной разновидности того же типа.

Френологи предполагают, что в передней части черепа находится «ассоциационный центр»; все портреты Павла делают в этом отношении очевидным недостаток в строении его головы. Самым главным результатом мозговых аномалий является беспрестанное противоречие впечатлений и идей, как следствие неправильной работы централизующего органа, и Павел был именно человек противоречий. Ими он совершенно спокойно наполнил всю свою жизнь, согласуя мистическое вдохновение средневекового рыцаря с грубостью прусского капрала и возлагая на себя знаки Мальтийского ордена, чтобы отдать визит г-же Шевалье!

Но и после этого исследования основной вопрос остается еще неразрешенным. Вырождение, частный вид умопомешательства, или «фобия», – как эта аномалия достигла такого широкого развития в индивидууме, который, по мнению Димсдаля, был во всех отношениях совершенно нормального телосложения? По какой причине эта болезнь, долгое время выражавшаяся лишь в довольно незначительных странностях ума и характера субъекта, сделалась под конец настолько серьезной, что ее жертву обвиняли в настоящем и опасном безумии, и что к этому были достаточные поводы. Потому что если в этом отношении и было некоторое отсутствие меры, то оно, право, простительно.

Среда, к которой принадлежал несчастный государь, по своему происхождению, воспитанию и позднейшим условиям своего существования, одна может дать объяснение факту. Из нее выделялись яды, тонкие и вредные, действовавшие иначе, чем опиум, или какое-либо другое наркотическое, и среди этих зловредных ядов самый сильный заключался в смертельной заразе великим современным неврозом. Он и определил заключительный период явления.

До Павла, как и после него, другие государи, некоторые гораздо менее его одаренные, проявляли ту же абсолютную власть, не злоупотребляя ей в такой степени и не пользуясь ей для коренного переворота всего существующего, внутренней организации страны и внешних отношений, общественных нравов и домашней жизни. Павел хотел все преобразовать еще полнее, чем это пробовал сделать Петр Великий. Если он возымел такое безумное желание, то не потому ли, что он жил умственно в общении с современными ему преобразователями Франции и всего света, был охвачен той же лихорадкой, той же химерой, надеясь, как они, осуществить народное благо путем указов?

В этом смысле можно, кажется, рассматривать его безумие исторически установленным. Остается указать, как отразился этот факт на событиях, с ним связанных, и это другая задача, которую вызванные им противоречивые утверждения делают не менее трудной.

Князь Кочубей, возвращенный из ссылки после вступления на престол Александра I, писал Семену Воронцову в августе 1801 года: «Тот, кто не видел последних лет царствования Павла и кто не имеет возможности получить самых верных сведений о том, сколько они породили путаницы, дезорганизации и настоящего хаоса, никогда не будет в состоянии правильно судить о нашем положении и о том труде, который надо затратить, чтобы все это распутать». Свидетельство это очень выразительно; однако исходя от человека, попавшего в немилость, оно может показаться сомнительным, каким, по той же причине, представлялось свидетельство английского консула Шэрпа. В одном из донесений, посланных этим агентом Гренвилю, в феврале 1801 года, мы читаем: «Невозможно изобразить тот ужас (horro), который возбуждает в публике нынешнее правительство… Указы и толкования указов так многочисленны и в то же время так двусмысленны, что я бы только напрасно затруднил вас, прислав их копии». Но вот свидетель, пользующийся большим доверием: Дюрок, приехавший в Петербург на другой день после смерти Павла и убедившийся в непоправимом ударе, нанесенном этим событием надеждам французского правительства. Но это не удержало посла первого консула от заявления, что режим, которому эта трагическая кончина положила конец, был «невыносим». Павел обратил столицу в пустыню: «Ничто не могло туда попасть, ничто не имело доступа в империю; тюрьмы были переполнены; за малейшую безделицу подвергались увечьям и ссылке».