Имя ветра - Патрик Ротфусс

Но даже война с Амброзом оставляла мне еще много свободного времени. Поскольку я не мог проводить его в архивах, некоторую его часть я посвящал пестованию своей расцветающей репутации.

Дело в том, что мое драматическое поступление в Университет наделало много шуму. В арканум я попал через три дня вместо положенных трех четвертей. Я был младше всех почти на два года. Кроме того, открыто вступив в противоборство с одним из магистров перед его собственным классом, избежал исключения. Во время порки я не кричал и не заливался кровью.

И — верх возможного — я, очевидно, до такой степени разъярил магистра Элодина, что он сбросил меня с крыши Череповки. Я позволил этой байке ходить по ушам прямо в таком виде — все лучше досадной правды.

Вокруг меня витал постоянный поток слухов, и я решил извлечь из этого пользу. Репутация подобна броне или оружию, которым можно прикрыться в случае необходимости. Я решил, что раз уж я собираюсь стать арканистом, то вполне могу быть известным арканистом.

Поэтому я подлил в этот поток немного истинной информации: меня приняли без рекомендательного письма. Магистры дали мне три таланта, чтобы я посещал Университет, не потребовав платы за обучение. Я три года выживал на улицах Тарбеана только за счет собственного ума и ловкости.

Я даже запустил несколько слухов, которые были чистейшей ерундой, вопиющей ложью, но люди повторяли их, несмотря на явную несуразность. Во мне есть капля демонической крови. Я могу видеть в темноте. Сплю только час в сутки. В полнолуние я говорю во сне на странном языке, которого никто не может понять.

Бэзил, мой бывший сосед в гнездах, помог мне запустить эти слухи. Я сочинял байки, он рассказывал их одному-двум студентам, а затем мы вместе наблюдали, как эти слухи распространяются, будто огонь по полю. Забавное было хобби.

Но постоянная вражда с Амброзом добавляла к моей репутации больше, чем что-либо другое. Всех до глубины души потрясало, что я осмелился открыто бросить вызов перворожденному сыну могущественного вельможи.

У нас было несколько драматических встреч в ту первую четверть. Не буду утомлять вас деталями. Мы просто натыкались друг на друга, и он отпускал бесцеремонный комментарий, достаточно громкий, чтобы слышали все вокруг. Или насмехался надо мной под видом комплимента: «Ты просто обязан сказать мне, кто тебя стрижет…»

Любой человек с проблеском здравого смысла знает, как обращаться с заносчивым дворянством. Портной, которого я запугал в Тарбеане, прекрасно понимал, что ему следует делать. Вы смиряетесь с ситуацией, склоняете голову и заканчиваете дело как можно быстрее.

Но я всегда отшучивался в ответ, и, хотя Амброз был умен и за словом в карман не лез, тягаться с языком бродячего актера он не мог. Я вырос на сцене, и острый ум руэ обеспечивал мне выигрыш в пикировке.

Тем не менее Амброз продолжал меня выслеживать, как глупая собака, которая никак не научится избегать дикобразов. Он тявкал на меня и уходил с мордой, утыканной колючками. Всякий раз, как мы расходились, мы ненавидели друг друга еще больше.

Люди это заметили, и к концу четверти я имел репутацию отчаянного храбреца. Но, по правде говоря, я не боялся его.

Понимаете, тут есть разница. В Тарбеане я узнал настоящий страх: я боялся голода, пневмонии, стражников в подбитых гвоздями сапогах, старших мальчишек с ножами из бутылочных осколков. Противостояние Амброзу не требовало настоящей храбрости с моей стороны: я просто не мог его бояться. Я считал его напыщенным клоуном. Думал, что он безвреден.

Я был дураком.

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

ИНТЕРЛЮДИЯ. ТИШИНА ИНОГО РОДА

Баст сидел в трактире «Путеводный камень» и пытался не шевелить руками, лежащими на коленях. Он насчитал пятнадцать своих вдохов с тех пор, как Квоут сказал последнее слово, и невинная тишина, разлившаяся вокруг трех человек, как чистый пруд, начинала темнеть и превращаться в тишину иного рода. Баст сделал еще один вдох — шестнадцатый — и взял себя в руки перед моментом, который, как он боялся, сейчас наступит.

Не к чести Баста будет сказано, он ничего не боялся — ведь считается, что только дураки и священники не ведают страха. Но правда и то, что очень немногое могло лишить его присутствия духа. Высота, например, не особенно волновала Баста. А вот большие летние бури, которые, проходя через эти края, делали небо темным и вырывали с корнями дубы, заставляли его чувствовать себя неуютно — маленьким и беспомощным.

Но если посмотреть внимательно, то ничто по-настоящему его не пугало: ни бури, ни высокие лестницы, ни даже скрель. Баст был храбр, потому что просто ничего не боялся. Ничто не могло заставить его побледнеть, а если он и бледнел, то ненадолго.

Баст, конечно, не находил удовольствия в мыслях, как кто-то причиняет ему боль: тыкает злым железом, обжигает горячими углями и так далее. Но то, что ему не нравилась мысль о виде собственной крови, не означало, что он на самом деле этого боялся. Он просто не хотел, чтобы подобное произошло. Для того чтобы чего-нибудь по-настоящему бояться, нужно задержаться на этом, сжиться с ним. А поскольку ничто не терзало недремлющий ум Баста подолгу, ничто и не могло заставить его сердце бояться.

Но и сердца могут меняться. Десять лет назад он не удержался, залезая на высокое реннеловое дерево, чтобы сорвать плод для девушки, которой был увлечен. Соскользнув, он на долгую минуту повис вниз головой, а потом упал. В эту длинную минуту в нем пустил корни маленький страх и с тех пор так с ним и остался.

Точно так же Баст научился новому страху — страху опоздать. Еще год назад он был бесстрашен настолько, что любой здоровый человек может только мечтать о таком бесстрашии, но теперь Баст боялся тишины. Не обычной тишины, которая бывает, когда отсутствует какое-либо движение. Баст боялся глубокой усталой тишины, которая временами, как невидимый саван, окружала его хозяина.

Баст вдохнул еще раз — семнадцатый. Он старался не вертеть руками, ожидая, когда та самая глубокая тишина вползет в комнату. Он ждал, пока она выкристаллизуется и покажет зубы на краю прохладного спокойствия, царившего в «Путеводном камне». Баст знал, как она приходит, — как мороз, сочащийся из зимней земли и делающий твердой прозрачную воду, которая в раннюю оттепель остается в дорожных колеях.

Но прежде чем Баст сделал еще один вдох, Квоут выпрямился на стуле и велел Хронисту отложить перо. Баст чуть не заплакал, чувствуя, как тишина исчезает вспугнутой черной птицей.

Квоут вздохнул — что-то среднее между раздражением и обреченностью.