Изгнанник - Аллан Фолсом

В Стокгольме мать устроилась работать портнихой. Девочка пошла в международную школу, где у нее появились друзья, говорившие на самых разных языках — шведском, русском, французском, английском. Мать смастерила календарь на десять лет, в котором каждый прошедший день они перечеркивали крест-накрест. Это означало, что еще одним днем меньше осталось до того момента, когда отец обретет свободу и они смогут увидеть его. Каждый день они с матерью писали ему письма со словами любви и поддержки, исправно отправляя их по почте, не имея ни малейшего представления, доходят ли они до него.

Однажды, когда ей было уже семь лет, от него пришла записка, написанная карандашом, каким-то образом ему удалось тайком переправить ее из лагеря. Там не было ни слова об их письмах, но отец писал, что безумно любит жену и дочь, крепится и считает дни, остающиеся до освобождения. Он также признавался в том, что убил другого заключенного в драке за расческу, которую тот украл. Жизнь заключенного ничего не стоила, а потому отцу за убийство ничего не было. На свободе смертельная схватка из-за расчески могла показаться безумием, но за колючей проволокой действовали иные законы. Расчески были редкостью и большой ценностью, поскольку содержать волосы и бороду в порядке означало для заключенных чуть ли не единственный способ сохранить в себе человеческое достоинство. А собственное достоинство значило в ГУЛАГе все, потому что остального человек был лишен. Ради этого всего заключенный похитил у отца расческу. И за это отец убил его.

Записка была короткой, но ее невозможно было читать без слез. Еще бы, первая весточка от отца с той ночи, когда его взяли. Но при всем волнении, которое вызывала в ее душе каждая строчка, особое впечатление на баронессу произвела одна фраза из отцовского письма, которая врезалась ей в память на всю оставшуюся жизнь. Она безумно любила его, и ей казалось, что он в своем письме обращается лично к ней, делясь заветными мыслями и давая дочери наставление, о котором никогда нельзя забывать.

«Мои дорогие и любимые, — писал отец, — никогда и никому не позволяйте унижать ваше достоинство. Никогда и ни под каким предлогом. Это единственное, что даже в самую темную ночь поддерживает свет в душе. В нашей душе и душе России. Защищайте это достояние до последнего вздоха, при необходимости отвечая на удары точно и больно. Так, чтобы ни у кого и в мыслях не было обидеть вас вновь».

Записку девочка выучила наизусть. А еще она подсчитала, что ей будет пятнадцать лет и шестьдесят один день, когда отца освободят: наступит день, когда он наконец окажется рядом, а она возьмет его за руку, посмотрит ему в глаза и скажет о своей любви.

Этот день так и не наступил. Через две недели после того, как ей исполнилось девять лет, из Советского Союза пришла телеграмма от родственников, которые сообщали, что отец умер. Замерз в самом страшном из лагерей Колымы, на северо-востоке Сибири. Позже до них дошла весть, что умер он несломленным, до конца сохранив в своей душе ненависть к советской системе и горячую любовь к жене и дочери. И конечно, к России — такой, какая всегда была мила его сердцу. Об этом стало известно благодаря охраннику — хорошему человеку, который сам стал пленником ужасных обстоятельств. На свой страх и риск он отправил им письмо, где подробно рассказал обо всем.

«Сам Господь отбирает для великих дел таких людей, как твой отец, — сказала твердо мать. — Такие люди — совесть нашей родины. Его судьба была предопределена с самого рождения. Теперь наша очередь нести его крест».

Даже сейчас, сидя за столом в Невшателе, наблюдая, как Александр беседует с Жераром Ротфельзом, а Ребекка — с его женой, баронесса слышала эхо слов матери и видела ту улыбку отца. Он по-прежнему посылал ей воздушный поцелуй, перед тем как поезд повезет его в ГУЛАГ, навстречу смерти.

Только ему были присущи такая железная непреклонность, такая безмерная гордость, смелость и глубокая убежденность. Только он мог завещать им отстаивать всеми средствами собственное достоинство и честь России. Но эти его качества она воспринимала и как свои собственные. Потому, будучи еще девчонкой-подростком, она много лет назад расправилась с насильником в Неаполе. Жестоко, решительно и без малейшего намека на жалость. Слова отца глубоко запали ей в душу: «Чтобы ни у кого и в мыслях не было обидеть вас вновь».

Унаследовав этот дух, она прививала его и Александру. Иначе вряд ли им удалось бы противостоять Питеру Китнеру, в том числе и сейчас.

69

20.20

«Мощная машина», о которой просил Коваленко, оказалась белым внедорожником — «Мерседесом ML-500», без каких-либо знаков, говорящих о его полицейском происхождении. Он медленно, но уверенно вез Коваленко и Мартена, покинувших Париж в разгар природного явления, которое французы уже успели окрестить «метелью века».

— Я курил когда-то, но завязал. Сейчас самое время развязать, — бормотал Коваленко, мягко отпуская педаль газа. «Мерседес» плавно переехал через снежный вал, недавно оставленный ковшом снегоуборочной машины. — Когда путешествуешь в таких условиях, можно не опасаться о последствиях курения для здоровья. Ведь неизвестно, доедешь ли до места живой.

Голос Коваленко доходил до Мартена будто издалека. Его больше занимало то, что произошло непосредственно перед отъездом. Ленар лично пригнал им автомобиль, причем, как и обещал, без задержки. Коваленко отдал ему записную книжку Хэллидея, а затем положил на заднее сиденье машины свой небольшой чемоданчик. Помимо личных принадлежностей там находилась папка Дэна Форда.

Ленар был сух и сдержан, но те взгляды, которые он изредка бросал на Мартена, были красноречивее слов. Если бы не показная лихость Коваленко, его спешные сборы в Цюрих, горячее желание взять с собой американца, а также, как он утверждал, соображения высокой политики, то Николасу вряд ли удалось бы выйти сухим из воды. Не приходилось особо сомневаться, что в ином случае Ленар арестовал бы его на месте. С другой стороны, французский инспектор наконец получил книжку Хэллидея и вовсе не прочь был избавиться теперь от чрезмерно напористого русского и зануды-американца, который не вызывал у него ни симпатии, ни доверия, но и удерживать которого не было никакого резона. В конечном счете Ленар просто сказал Коваленко, что ждет от него вестей из Цюриха, а также предостерег, что в такую снежную погоду нужно ехать поосторожнее, чтобы не разбить машину. Автомобиль был совсем новенький, к тому же единственный с полным приводом из всех, что имелись у людей Ленара.

Этот «ML-500» определенно понравился Коваленко, что не замедлило сказаться на вождении. Довольный тем, как машина держит дорогу, русский прибавил скорости, едва они переехали через Сену в парижском пригороде Мезон-Альфор и выехали на пустынную автомагистраль N-19, взяв курс на юг, а затем на восток, к швейцарской границе.

Некоторое время оба молчали, прислушиваясь к завыванию ветра и ритмичным «всхлипам» дворников, расчищавших лобовое стекло от снега. В конце концов Мартен, натянув плечом ремень безопасности, повернулся к Коваленко:

— Уж не знаю, насколько здесь замешана политика, но у вас была возможность отдать меня в руки Ленара. Почему вы так не поступили?

— Так ведь дорога длинная, мистер Мартен, — детектив смотрел прямо перед собой, — а я начинаю получать удовольствие от вашей компании. К тому же сидеть здесь все ж лучше, чем во французской тюрьме. Разве не так?

— Вряд ли это можно назвать ответом на мой вопрос.

— Нет, но я сказал чистую правду. — Коваленко быстро взглянул на спутника, а затем вновь уткнулся взглядом в дорогу.

Снова воцарилось молчание. Несколько успокоившись, Николас принялся наблюдать, как свет фар, словно ножом, разрезает однородную серо-белую массу. Казалось, они попали в бесконечный туннель, в котором не было ничего, кроме падающего снега. Это однообразие лишь изредка нарушали дорожные знаки, рассмотреть которые все равно было почти невозможно.

Шли секунды, потом счет пошел на минуты, и Мартен переключил внимание на Коваленко — его бородатое лицо, подсвеченное приборной панелью, грузная фигура, бугор под пиджаком, выдающий присутствие пистолета. Типичный коп и отец семейства. Такой же, как Хэллидей, Рузвельт Ли, Марти Вальпараисо, Полчак, Рыжий, — профессиональный полицейский, которому надо кормить жену и детей. И все-таки его не покидало ощущение, что русский другой, со своей программой действий. Взять хотя бы тот случай, когда Мартен спросил, достаточно ли у Китнера влияния, чтобы добиться голосования в пользу нужной кандидатуры царя и тем самым обеспечить себе расширение бизнеса в России. Коваленко ответил, что является всего лишь стражем порядка, а власть и политика вне его компетенции. А потом он же уверенно заявляет, что Ленар не арестует Мартена из политических соображений. Вот и получается, что политика в какой-то степени все-таки входит в сферу его интересов.