Посредник - Фредерик Форсайт

— Слушай, Куинн! Сорок один номер из списка — таких телефонов попросту нет. Остается шестьдесят шесть. Это телефоны прачечной самообслуживания, клуба престарелых, массажного салона, четырех ресторанов, закусочной, двух проституток и военной авиабазы. Добавь полсотни домашних телефонов ни о чем не подозревающих горожан. Впрочем, один номер заслуживает внимания. В твоем списке он стоит сорок четвертым.

Куинн взглянул на лист. Этот номер он получил в результате последовательного вычитания ряда чисел от единицы до семерки из исходного набора цифр, начиная с конца.

— Что это за номер? — спросил он тихо.

— Домашний телефон, отсутствующий в справочниках, — ответила Саманта. — Определить владельца стоило немалых трудов. Особняк в Джорджтауне. Угадай, кому он принадлежит.

Саманта назвала имя. У Куинна перехватило дыхание. Возможно, что это простое совпадение… Если развлекаться с семизначным номером достаточно долго, можно совершенно случайно наткнуться на домашний телефон очень важной персоны.

— Спасибо, Самми. Это наш последний шанс. Я дам тебе знать.

В тот же вечер, в половине девятого, сенатор Беннетт Хэпгуд сидел в гримерной, готовясь к выступлению по нью-йоркскому телевидению. Миловидная девушка накладывала на его лицо коричневато-желтый грим. Сенатор слегка вскинул голову вверх, чтобы скрыть намечающийся второй подбородок.

— Брызните-ка сюда лаком для волос, милочка, — указал сенатор на белоснежную прядь, по-мальчишески свисавшую на лоб.

Девушка оказалась настоящей мастерицей. Исчезли набрякшие красные прожилки вокруг носа, бледно-голубые глаза заблестели от впущенных в них капель: ковбойский загар, приобретенный под кварцевой лампой, выглядел совершенно неотразимо. В гримерную заглянула помощница режиссера.

Мы ждем вас, сенатор.

Беннетт Хэпгуд поднялся с кресла, подождал, пока девушка-гример снимала с него салфетку, стряхивала с голубовато-серого костюма крошки пудры. Затем проследовал за помощницей режиссера в студию. Его усадили слева от ведущего. Звукооператор ловким движением приколол к отвороту его пиджака микрофон размером с пуговку. Ведущий одной из популярнейших вечерних программ обзора текущих событий просматривал свой текст. На мониторе шла реклама собачьих консервов. Оторвавшись от бумаг, ведущий приветствовал Хэпгуда ослепительной улыбкой:

— Рад видеть вас, сенатор.

Хэпгуд деланно улыбнулся:

— Рад оказаться здесь, Том.

— Сейчас пройдут еще два рекламных ролика. Потом наша очередь.

— Хорошо, хорошо. Вы тут хозяин. Распоряжайтесь, как хотите. Я весь в вашей власти.

«Знаем мы, в чьей ты власти», — мысленно съязвил ведущий. Сам он. родом с восточного побережья, воспитывался в духе либерализма и потому видел в сенаторе угрозу для общества. После рекламы собачьих консервов по экрану промчался малогабаритный грузовик, затем появилась коробка с овсяными хлопьями для завтрака. Как только исчезло изображение идиотически счастливого семейства, с исступленной жадностью поглощавшего продукт. и видом, и вкусом напоминавший солому, режиссер подал знак ведущему. Над камерой 1 вспыхнула красная лампочка. Ведущий с озабоченно-деловым видом обратился к телезрителям:

— Несмотря на неоднократные опровержения пресс-секретаря Белого дома Крейга Липтона, до нас доходят сведения о том, что состояние здоровья президента Кормака по-прежнему внушает серьезные опасения. Как раз в то время, когда до ратификации сенатом Нантакетского договора, неразрывно связанного с его именем, остается всего две недели. Одним из тех, кто наиболее последовательно выступал и выступает против ратификации договора, является сенатор Беннетт Хэпгуд, возглавляющий Гражданское движение за сильную Америку.

При слове «сенатор» включилась камера 2, и лицо Хэпгуда возникло на экранах тридцати миллионов домов. Камера 3 показала обоих собеседников. Ведущий повернулся к гостю студии:

— Сенатор, как вы расцениваете вероятность того, что в январе договор будет ратифицирован?

— Что я могу сказать, Том? Вероятность этого невелика. Особенно если учесть события последних недель. Однако заявляю прямо: в любом случае договор должен быть аннулирован. Как и миллионы моих соотечественников-американцев, в настоящее время я не вижу ни малейших оснований для того, чтобы доверят ь русским. Договор строится именно на доверии.

— Но позвольте, сенатор: вопрос о доверии вовсе не ставится. Договором предусматривается беспрецедентно широкий доступ наших военных специалистов для контроля над тем, как будет выполняться советская программа по ликвидации вооружений.

— Возможно, Том, возможно. Но ведь у России громадная территория. Кто поручится, что где-то в глубинке они не возьмутся за разработку нового, более мощного оружия? Мне ясно одно: Америка должна быть сильной, и потому все наши боевые резервы следует сохранять в полной готовности…

— И добавлять к ним новые?

— Если возникает необходимость, то да.

— Но ведь расходы на оборону угрожают разорить нашу экономику. С дефицитом бюджета становится все труднее справляться.

— Это не совсем так, Том. По мнению многих, основной ущерб экономике наносят чрезмерные налогообложения, избыт очный импорт товаров, расширение федеральных программ помощи иностранным государствам. На все эти дела критики из-за границы заставляют нас тратить больше, чем на оборону. Поверьте, Том: проблема не сводится к сумме ассигнований на вооружения, вовсе нет.

Том Грейнджер переменил тему.

— Сенатор, вы осуждаете американскую помощь голодающим в странах «третьего мира» и поддерживаете протекционистские торговые тарифы. Вы выступаете также за отставку президента Кормака. Не могли бы вы изложить ваши мотивы?

Хэпгуд охотно задушил бы интервьюера собственными руками. Слова «голодающие» и «протекционизм» в устах ведущего недвусмысленно свидетельствовали о его позиции. Ничем не показав своего раздражения, Хэпгуд с сожалением покачал головой.

— Том, я должен сказать вот что. Да, я противник многих начинаний президента Кормака. Это мое право как гражданина нашей свободной страны. Однако…

Хэпгуд повернулся к выключенной камере и выждал секунду, которой режиссеру оказалось достаточно для того, чтобы переключить камеры и дать его изображение крупным планом.

— Я, наравне со всеми, испытываю глубокое уважение к личности Джона Кормака, восхищаюсь его мужеством и стойкостью перед лицом тяжелой утраты. И вот именно поэтому обращаюсь к нему с настоятельной просьбой…

Чистосердечие источалось из каждой поры его лица, несмотря на спекшийся толстый слой грима.

— Джон, ты взял на себя больше, чем под силу кому бы то ни было. В интересах нации, и прежде всего ради твоего собственного блага и блага Майры, сложи с себя тяжкое бремя ответственности. Умоляю тебя.

Сидя у телевизора в своем кабинете в Белом доме, президент Кормак нажал кнопку коробки дистанционного управления. Экран в дальнем углу комнаты погас. Хэпгуда он знал давно и относился к нему с неприязнью, хотя они и состояли в одной партии. Знал и то, что сенатор никогда бы не осмелился называть его по имени в лицо.

И все же… Знал он и то, что Хэпгуд прав. Долго ему не протянуть. Руководить страной он не в силах. Несчастье отняло у него и желание работать, и волю к жизни.

В самое последнее время доктор Армитедж подметил в состоянии больного новые тревожные симптомы. Однажды психотерапевт оказался в подземном гараже у машины, когда из нее выходил президент — после одной из редких своих вылазок за пределы Белого дома. Доктор перехватил пристальный взгляд президента, устремленный на выхлопную трубу лимузина. Так смотрят на старого, испытанного друга, способного принести вожделенное избавление от мук.

Джон Кормак вновь взялся за книгу, которую читал перед выпуском телевизионных новостей. Это была антология английской поэзии. Когда-то он преподавал литературу студентам Йельского университета. Теперь ему вспомнилось одно стихотворение. Написал его Джон Ките. Низкорослый английский поэт, умерший в двадцать шесть лет, знавал такую тоску, какую знавали немногие, и выразил свои чувства лучше всех других. Перелистав страницы, Джон Кормак нашел те строки, какие искал, — из «Оды Соловью».

… и не разЦелительницу Смерть я звал влюбленно:— Возьми мое дыханье хоть сейчас!Прервав стихи, умолкну я без стона.Всех благ дороже — умереть теперь:Уйти из жизни в полночь, не страдая…

Опустив раскрытую книгу, президент откинулся на спинку кресла. Карнизы кабинета самого могущественного человека в мире были украшены причудливым резным орнаментом.

Уйти из жизни в полночь, не страдая…

Как это заманчиво, думал президент. Какой соблазн…