Вопросы жизни Дневник старого врача - Николай Пирогов

Весьма отличительная черта в характере русского народа, отличающего его от западных наций и даже от южных славян, это — совершенное отсутствие бережливости. Встречается иногда скряжничество, циническая скупость, но склонности к сбережению нет.

Пожалуй, скажут на это, что нечего беречь; но это далеко не всегда главная причина: нерасчетливость и чисто восточный фатализм мешают бережливости и там, где есть что беречь. Извинительная отговорка, приписываемая спившемуся с круга мужику, также в восточном вкусе. Он пропивает, будто бы, последнюю копейку потому, что ее не убережешь или беречь не стоит.

В имении моем я знаю одного мужика, Савву Криворукова; тот, верно, пьянствует не от нищеты; он однажды, поработав у себя и у меня в поле, решился, по собственным его словам, попытать, какая такая есть свобода на свете, и перестал работать, лежал на печи, ел, пока были харчи, и ходил в кабак. Этот опыт над свободою продолжался чуть ли не полгода, пока [Савва] все пропил и пошел на заработки. Иногда я его встречал лежащего на улице, иногда в рубище, а теперь недавно встретил, что — то везет на паре своих лошадей, верно, покончил свой эксперимент с свободой. Замечательно, что болгары, жившие так долго под игом турецкого фатализма, менее фаталисты, чем наши крестьяне. Эти наши братушки, по всему видно было нам в Болгарии, чрезвычайно бережливы, трезвы, и не прочь при всяком случае надуть своих северных братьев.

Но существует, если верить нашим социалистам и славянофилам, волшебное средство избежать пролетариата и нищеты, основав благосостояние на поземельном наделе и без затраты капитала. Это средство — наша старинная община. Дай, Бог! С этой общиной я не имел ника

ких дел, и знаю ее только по описанию. Мне не верится, однако же, чтобы она устояла или прямо бы перешла в организованную на западный манер ассоциацию, или коммуну, или во что — нибудь подобное. Мне кажется поэтому, что ее не следовало бы ни уничтожать, где она существует, ни поддерживать искусственными мерами. А где нет общины, как, например, у нас на юго — западе, там ее уже не введешь.

Я незаметно увлекся в объяснение, почему эманципация, предпринятая у нас слишком поздно и потому без подготовки, увеличила опасность волнений, представив для наших анархистов и утопистов весьма заманчивую сторону. Первым из лозунгов после эманципации было: «земля и воля», и мне сдается, что чем более в правительственных сферах будут ковырять на все лады земельный вопрос, тем более он будет делаться растравленным местом, привлекательным для хищных насекомых. Я полагал бы, что гораздо надежнее и существеннее для пользы народа и самого государства, вместо разных искусственных и принудительных мер для снабжения всех и каждого из крестьян земельными наделами, было бы уменьшение тягости прямых налогов, выкупных платежей, свобода обращения и приискание средств к снабжению земледельца оборотным капиталом, регулирование свободы переселения и т. п.

22 марта

Событие 1 марта еще не дает мне спокойно продолжать мою биографию. До себя ли, до прошедшего ли, когда в государстве и, может быть, вблизи себя творится весьма недоброе и возмутительное?!

Я с детства любил мое отечество, верно служил ему всегда, почитал верховную власть не в виде лица, — лично я не имел счастия знать ни одного государя, — но как главу государства; всегда считал для России жизненно — необходимою сильную верховную власть, всегда имел отвращение от заговора и всякого тайного общества.

Поэтому я, положив руку на сердце, не могу ни в чем против правительства упрекнуть себя, если только не назовут противоправительственным независимый образ мыслей, приводивший меня к анализу и неодобрению разных правительственных мер и распоряжений. Но я всегда был убежден, что ни правительству, ни верховной власти не опасны честные люди с независимым и свободным образом мыслей. Правительство может смотреть на них, как на откровенную добросовестную оппозицию, а такая оппозиция, я полагаю, при всяком образе правления полезна и необходима.

Так и теперь, в настоящее, смутное и тяжелое для всех время, я не считаю подсказываемых мне моим свободомыслием соображений для кого бы то ни было вредными или опасными.

Власть в государстве, очевидно, находится не в нормальном состоянии. Она оказывается бессильною против шайки злоумышленников, как принято выражаться официально.

Глава государства, после нескольких, самых дерзких покушений, убит посреди белого дня и, очевидно, злоумышленником из окружавшей государя (вышедшего из экипажа на улицу) уличной толпы.

Дерзость и энергия зла заговорщиков дошли до неслыханных размеров. Они изготовляют у себя в лабораториях взрывчатые вещества, делают длинные подземные подкопы и т. п.

Разве это — признаки сильной и хорошо организованной власти? И разве надежно подпольный террор уничтожать явным государственным террором? Разве все, что наделала до сих пор власть против подпольной крамолы, не вредило более невинным, чем крамоле? Чтобы изловить нескольких, и то не самых главных, злоумышленников, разве не приходилось причинять недовольство и тревогу тысячам мирных граждан и волновать все народонаселение предпринятыми мерами так же, как его волновали и преступления крамольников?

Можно ли все это отнести к признакам прочно и правильно организованной правительственной власти? И в какое время? Именно, когда Россия, выдвинутая на новый путь, требовала всего более спокойствия для своего развития.

Совпадением государственных преступлений, в новом, неизвестном доселе виде и направлении, с преобразованиями царствования Александра II, очевидна также была и для самой верховной власти необходимость предпринятых ею реформ. Не следует ли из всего этого, что причина совпадения преступлений с реформами кроется в самом способе и механизме, которыми вводились и совершались преобразования.

Не для ослабления же власти самодержавный государь счел необходимым введение таких преобразований, которые наиболее соответствовали современным требованиям культурных государств?!

Почему же эти современные реформы вооружили против себя и против личной, вводившей их власти, такую странную ненависть, злобу и мщение в горсти людей и недовольство в тысячах, пожалуй, и миллионах?

Мне сдается, что была какая — то черта в характере или убеждениях государя, так много сделавшего для России, не вполне соответствовавшая значению предпринятых им реформ. Это мне кажется так потому, что ни одно из преобразований прошлого царствования не было введено в таком духе и направлении, которые сообщены были этим реформам при их появлении на свет. Все они, казалось, обещали нечто другое, отличное от того, чем они сделались впоследствии.