Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини

— Zdravo, Diego!

— Zdravlje, Diego!

Он уже говорил на их языке. И его руки потрескались от холода, от тяжелых канистр с водой, которые он таскал.

— Как раны распятого Христа, стигматы, — подшучивала я над ним.

Я влюбилась в мальчишку, настоящего сорвиголову, голос которого звучал хрипотцой генуэзских проулков, а зубы были испорчены марихуаной. Того, кто дрался на стадионах, а со мной становился ласковым, как котенок.

Сейчас он походил на старика, длиннобородого отшельника.

Собираю немного снега, кидаю в него, в его добрые глаза.

Сволочь. Любимый.

Однажды я описалась прямо на улице, когда молодой человек в клетчатой куртке свалился у моих ног. К счастью, он остался жив. Наклонился за сигаретой, выпавшей из рук, и осколок гранаты задел ему плечо. Он не погиб только потому, что сигарета выскользнула из окоченевших на морозе пальцев.

Счастливая судьба. Всюду кровь — и парень, не понимающий, не чувствующий боли, жалуется только на то, что сигарета намокла и потухла. Потом он замечает капли, падающие на снег, смотрит на меня, вытаращив глаза, уверенный, что эта кровь моя, что граната попала в меня. Думает, что убили меня и сейчас я упаду. Смотрит на меня, как на привидение. Ищет глазами, куда меня ранили. Думает, вдруг в затылок и сейчас я начну харкать кровью. Меня испугали именно эти глаза. Мутные, чужие, глядят на меня, как на покойницу. Я встречаюсь с кем-то взглядом последний раз в жизни? Чувствую, как дрожат ноги, как стекает на морозе теплая моча. Вот так, оказывается, и умирают, не успев моргнуть глазом.

Чуть позже парень скажет, что вначале и правда ничего не почувствовал, кроме несильного толчка, потом огляделся, увидел кровь и меня. И на некоторое время в самом деле подумал, что попали в меня. Только потом рана начала гореть огнем.

Сегодня в очереди за водой я узнала, что осколки гранаты не причиняют боли, проникая в тело, поскольку шок действует как анестезия.

Я совсем перестала выходить, жду, прячась в коридоре, подальше от окна.

Жизнь сократилась до чувства самосохранения.

— Принес что-нибудь?

— Очень хочется морковки, у тебя нет морковки?

Мы могли бы уйти в гостиницу, приплестись в «Холидей-Инн», где расположилась иностранная пресса, где разговаривают на знакомых языках, люди уходят и приходят, есть горячая еда, официанты. Но Диего ненавидит эту фальшивую атмосферу.

Я вцепилась в него, голая, потеряв всякое достоинство, оставив гордость.

— Я превратилась в чудовище… настоящее чудовище. Мне надо встретиться с Аской и попросить у нее прощения.

Диего смотрит на меня, как на фонтан, неодушевленный предмет, выплевывающий воду.

— Что я могу сделать? Что, скажи?!

— Позвони отцу, попроси выслать денег, сколько может.

Однажды вечером он вернулся с банкой боснийского паштета, от которого в мирные времена меня тошнило, а сегодня он показался мне самой лучшей едой на свете. Я взглянула на Диего с мольбой о жалости, нежности. Протянула ему руку, которую он поцеловал, как будто лизнул марку, чтобы наклеить на конверт, лишь бы я отстала.

Мы посидели еще чуть-чуть, я подставила затылок, выпрашивая поцелуй в то место, которое ему так нравилось.

Но он даже не заметил. Рассматривал какие-то снимки, которые носил распечатать в фотолабораторию, конуру недалеко от улицы Маршала Тито, где один старик все еще печатал фотографии на лежалой матовой бумаге, разрезанной ножом.

— Дай посмотреть.

Фотографии позирующих людей, до плеч. Простые изображения без какой-либо глубины, как снимки, которые делают в полицейских участках.

— Что это?

— Меня попросили.

Теперь он работает для горожан Сараева. Фотографии на память, чтобы разослать родственникам, прикрепить на могилу.

— Не трогай руками…

— Почему?

— Испачкаешь.

Так и есть, у меня руки вымазаны в паштете. Но сегодня мое терпение лопается. Внезапно, не дав ему времени опомниться, комкаю фотографии, всю эту убогую, позирующую перед фотоаппаратом публику.

И чувствую, что еще жива, потому что моя злость остается при мне.

Тащусь за ним, словно грязная, больная тень.

Он недолго играет в футбол с мальчишками на снегу в пустынном дворе. Смеется, прыгает, делает обводки мячом. Потом стоит согнувшись, отдыхает. Белый пар дыхания на морозе.

Школьники из полиуретана так и висят на той фантастической стене. А Младен умер. Снайпер выстрелил в него, когда он вез отца в инвалидной коляске. Просто ради развлечения, чтобы посмотреть на разбитого параличом старика, который остался один посреди улицы, не в силах сдвинуться с места, помочь сыну.

Я иду за Диего на Маркале, он ныряет в здание, которое вот-вот рухнет, сегодня там развешана одежда, испачканная в снегу, сочащаяся влагой, — вещи из гуманитарных посылок, попавшие к спекулянтам. Диего ищет что-то в куче резиновых сапог и поношенных калош. У меня все это вызывает отвращение. Больше не могу, настал мой предел. Меня тошнит от запаха старых и сырых вещей, общих супов из алюминиевой бадьи, неработающей канализации… мне опротивела грязь, смешанная со снегом. Я боюсь бродячих собак, терзающих мертвецов, меня пугают лица людей с ввалившимися щеками, вид штанин, скрывающих ноги, худые и негнущиеся, как костыли; безумные глаза, шарящие по земле и выискивающие поживу, как те же самые бродячие псы. В городе больше ничего не осталось, сплошное выгоревшее поле. Оголодавшие люди едва держатся на ногах, шатаются в поисках чего угодно — лишь бы поддержать жизнь. Боян, мим, и его девушка Драгана придумали особенный номер и показывают его под аркой на пешеходной улице: делают вид, что едят, устраивают воображаемый банкет, — и у них так замечательно получается, что слюнки текут. Берут за руку любого, кто останавливается посмотреть, приглашают сесть вместе с ними, чтобы налопаться до отвала, подают сотрапезникам суп, бедро барашка, питу… облизывают пальцы, глотают, кто-то смеется, кто-то плачет, но в конце концов все как будто бы наедаются.

Диего выходит из рынка с дубленкой на вешалке-плечиках, тащит ее на спине, будто тушу, эту дубленку, подбитую с изнанки мехом. Подол волочится по снегу.

В последний раз, когда я увижу Аску, на ней будет раздобытая Диего дубленка, и девушка покажется в этой жалкой одежке настоящей слонихой. Пуговицы натянуты до предела на огромном животе. Она пришла к мечети Ферхадия и обмывается в ледяном фонтане. Диего помогает ей, поддерживает, пока Аска растирает себе лицо, шею. Потом, сняв башмаки, она опускает ноги в ледяную воду.

Идет босиком по снегу. Останавливается там, где раньше была софа, место, предназначенное для женщин. Сгибается, встает на колени: живот мешает поклониться до земли, выразить всепоглощающую покорность Богу.