Самая счастливая, или Дом на небе - Леонид Сергеев

Так вот, о моем братце. Представьте себе рафинированного сноба, который пыжится выглядеть необычно, самоутверждается за счет роскошного костюма, эффектной прически, в компании пытается быть современным, щеголяет модными словечками, покуривает дорогие сигареты, но выглядит нелепо, и курить не умеет — наберет дым за щеки и выпускает длинной струей. Все это, и многие другие парадные демонстрации — от внутренней неуверенности и своей незначительности; известное дело, когда у человека маловато за душой, он старается привлечь внимание внешними атрибутами и показными штучками. Брат напоминает наших эстрадных идолов — полуголое тело, подпрыгивание, оглушительный визг, шокирующий текст — и ноль таланта, ничто не трогает сердце; некоторые из этих самых идолов прекрасны внешне и, возможно, прекрасны в семье, в дружбе, в постели, но зачем лезут на сцену! Оставались бы в семье или в постели.

Крайне интересен мой братец в интерьере своей холостяцкой квартиры — здесь с него спадает показной налет и обнажается истинное лицо — этакого седовласого юнца, большого мальчика, который так и не избавился от идеалистических представлений, и стоит одной ногой в прошлом, другой в будущем, а настоящее переступает. Он живет в тумане, в пыльном тумане — в прямом смысле слов — годами не вытирает пыль «чтобы уйти от пошлой реальности». У него пыльные окна и занавески; толстым слоем пыль покрывает все вещи, большинство из которых страшно старомодные, из немыслимо далекого прошлого.

— Старые вещи, как ничто дают почувствовать время, — изрекает брат. — Я собиратель прошлого… пуританских ценностей…

Свои странности есть у каждого, но брат переплюнул всех. Как-то я хотел сдуть пыль с одной штуковины, чтобы лучше ее рассмотреть, брат тут же вспыхнул:

— Не вздумай! На старых вещах не только пыль, но и печаль!

Он вообще постоянно меня поучает:

— Тебе надо сменить гардероб (надо сказать, я годами ношу одни и те же вещи; галстуки не терплю, брюки не глажу, бреюсь раз в неделю).

И поправляет меня брат частенько:

— Не сколько времени, а который час. В твоем возрасте пора бы уже грамотно выражаться по-русски.

Я уже говорил, что достаточно близок к творческим людям, можно сказать, мы вращаемся бок о бок, как шестеренки — это вращенье особо заметно в клубе книголюбов — самом суматошном месте в городе, где по вечерам собираются поэты, художники, представители моей профессии; и, разумеется, это вращенье особо шумное под водочку, без которой нам никак не обойтись, без которой мы просто-напросто заржавели бы. Брат иногда наведывается в клуб, но открыто презирает наши дымные застолья. Брезгливо выпятив губы, он говорит мне:

— Меня поражает слабость твоего интеллекта (это говорит он, недалекий, ничего не петрящий в жизни стихоплет!). Сколько можно пьянствовать и попусту чесать языками? Сумбурные сборища — это более чем несерьезно. И эти ваши некрасивые грубые женщины!.. Ты на глазах распадаешься как личность. Дикий случай…

Скажу честно, общаясь с моим братцем, надо иметь крепкие нервы. Я-то его, полусумасшедшего, всерьез не воспринимаю, ведь он живет отшельником — ни друзей, ни женщин; на его дни рождения приходят как на похороны — одни родственники: я и две наши тетки. А женщины… их у него за пятьдесят лет было всего две: жена, которой он пускал пыль в глаза — говорил о своей нечеловеческой славе, будто уже обеспечил себе бессмертие и стоит вровень с Пушкиным; лет пять она верила в эту ахинею, потом разобралась что к чему и бросила его; и была какая-то помаргивающая девица, которой он тоже пытался запудрить мозги, но она раскусила его еще быстрее. Такая горькая хроника. И вот этот дилетант в женском вопросе на прошлой неделе мне говорит:

— В одной редакции работают две секретарши, мои приятельницы. С одной из них у меня, возможно, будет грандиозный роман. Она сильно мной увлечена. В субботу я пригласил их в клуб, закажи столик, посидишь с нами. Но учти, это женщины высшего класса — не ваши клубные шлюхи. Они дамы комильфо, ты таких и не видел никогда. Веди себя предельно деликатно, тактично, без единого грубого слова. Сможешь?

— Постараюсь, — ляпнул я, подивившись везенью брата и его белоснежной идее.

— И смотри, не напивайся, и будь гладко выбрит, прилично одет. И никого из своих дружков не подзывай, посидим вчетвером спокойно, — предвосхищая романтический вечер, брат сладострастно причмокнул.

Скажу начистоту, несмотря на немалый опыт в любовных делах, в субботу с утра я почувствовал некоторое волнение; как представлю приятельниц брата — этаких голливудских кинозвезд, по спине бежит что-то вроде озноба. Мы договорились встретиться в семь вечера. Какая была погода не помню. Ну пусть будет ветрено и дождливо — ведь с годами нравится всякая погода. Хотя, к черту! Лучше — светлый теплый вечерок. Я приехал в клуб раньше времени, заказал столик, выпил рюмку водки для храбрости, потом еще одну с известным поэтом и две — с неизвестным художником, и сразу почувствовал себя легко и весело. К сожаленью, брат не оценил моего приподнятого состояния — появившись, мгновенно смерил меня изучающим взглядом, подошел и зло процедил:

— Уже принял, гад! В темпе ухаживай за дамами, помоги снять плащи!

Около зеркала крутились две высоченные, крашеные блондинки, с невероятно яркой косметикой сверх всякой меры — обе вульгарные — дальше некуда; я не успел подойти, как одна откровенно подмигнула мне, другая выпятила губы, поддернула кверху, и без того короткую, юбку и, отклячив зад, на мгновенье замерла, давая понять, что готова на все. Я понял — этих краль надо сразу тащить в постель, а не вести в ресторан элитарного клуба, но братец уже вовсю обхаживал блондинок: называл уменьшительными именами, у одной похвалил кофту — «мой любимый абрикосовый цвет», — у другой, словно ботаник, внимательно рассмотрел брошь-цветок и восторженно щелкнул языком; с повышенной предупредительностью показал кинозал, где «бывает нечто интеллектуальное», и туалет, где «удобней привести себя в порядок», а когда блондинки процокали в интимное заведение, ни с того ни с сего умиленно брякнул:

— Королева и в туалете остается королевой.

Похоже, он совсем спятил от своих красоток и из кожи вон лез, чтобы соответствовать их запросам — спину выпрямил, живот втянул, победоносно осмотрел завсегдатаев клуба — те уже вовсю пялились на наших блондинок; в мужской клуб редко заглядывали женщины и когда появлялись даже страшные — какие-нибудь квадратные — на них смотрели как на красавиц. А тут такое явление!

Пока шли в ресторан, брат чего-то верещал, что-то о себе, в том смысле, что он человек здравомыслящий, искушенный в делах и решительный в поступках. Блондинки молчали, всем своим видом показывая, что их молчание полно значения; я обнял одну из них — по имени Камилла; она закатила кошачьи глаза, прижалась ко мне и кокетливо хихикнула:

— Мне жуть как нравится красивая жизнь.

Похоже, это было правдой — на ней висело множество украшений и она пахла, словно фруктовый сад, причем плодовитый (позднее я узнал — у нее двое детей).

Брату показалось, что я чересчур увлекся — он подскочил и, как бы извиняясь за мою невоспитанность, расплылся перед Камиллой:

— Это брат так шутит. Показывает, как здесь себя ведут некоторые непризнанные поэты, — а меня сурово отвел в сторону: — Эта моя! Ухаживай за ее подругой.

— Я переключился на подругу этой самой Камиллы — не помню как ее звали, пусть — Маша; в общем-то блондинки выглядели совершенно одинаково и мне было все равно какую тискать. Как только сели за стол, я сказал:

— Ну девочки, что закажем? Водочку, салатик?

Брат вытаращил глаза и с отвращением поморщился.

— Ты хотя бы думай, что говоришь! Какая водка? Шампанское, коньяк!

В Камилле несколько секунд боролось «королевство», в которое ее возвел брат и в которое она играла, и врожденная порочность — последняя победила и она игриво подернула плечом.

— А я бы выпила водки.

Маша ничего не сказала, ей было без разницы что пить, она зыркала по сторонам, всем улыбалась и только и думала, какую часть тела показать.

— Под водочку хорошо идет селедка с картошкой, — продолжал я гнуть свое, но тут же почувствовал под столом удар брата, а над столом увидел его неестественно сияющую физиономию — он по-лакейски, с большой предосторожностью заглядывал в глаза своей Камиллы.

— Вы, Камилла, не откажетесь от паровой осетрины? И закажем фрукты. А кофе с мороженым позднее.

— Как скажете, — откликнулась «его любовь».

«Моя» Маша по-прежнему вертелась на стуле. Я погладил ее попу и шепнул:

— Клево здесь, верно? А потом двинем ко мне.

— Ага, — она кивнула, глядя куда-то мимо меня — ей было все едино — с кем и куда ехать.

Пока ждали заказ, брат решил развеселить наших подружек и не нашел ничего лучшего, как рассказать о своих болезнях (он вообще страшно любит рассказы о болезнях и умеет болеть — знает все причины и следствия своих недугов — ему впору писать кандидатскую по медицине, а он строчит стишата) — дотошно и обстоятельно поведал о больнице, в которой недавно лежал, какие сдавал анализы, какие его окружали медсестры. Этим дурацким рассказом он преследовал двоякую цель: бил на жалость — мол, болезни — издержки холостяцкой жизни (разумеется, он готов ее изменить с такой как Камилла) и демонстрировал искусство общения с женщинами, представлялся опытным мужчиной (ведь медсестры не просто окружали его, но и влюблялись в него по уши).