Православие и грядущие судьбы России - Архиепископ Никон Рождественский

Об условном языке

Живем мы в век гласности; казалось бы, при условии гласности, свободы печатного слова, не должно быть неясности, недоговоренности, туманности, если только люди говорящие и пишущие сами ясно сознают, что говорят и пишут. Ведь если мысль не ясно сложилась в голове, то не следует ее и высказывать: к чему туман пускать по ветру? Однако же на деле выходит так, что куда ни посмотри — всюду встретишь эти туманные пятна, недомолвки, тонкие намеки на что-то неопределенное, слова, в которые можно по желанию влагать всякий смысл. Приходится догадываться, что туманными фразами тебе хотят сказать что-то такое, чего по цензурным условиям нельзя сказать прямо. Отсюда выработался особый язык условных выражений, намеков, язык, называемый прямолинейно мыслящими людьми «эзоповским». В этом языке имеются термины, которые означают многое такое, о чем нельзя, неудобно говорить вслух. Десять лет назад пущено было, например, словечко «освободительное движение» и свободно гуляло по газетным столбцам взамен слова хотя и иностранного, но всем понятного — «революция». Таковы же новые слова: «новый режим», «новая эра», кто пишет, тот знает, что надо понимать под этим словом в отношении, например, государственного устройства: это — «конституция»; но в последнее время понемногу взамен «нового режима» нет-нет и проскользнет словечко «наша конституция», — непременно «наша», чтоб отвести глаза цензурным аргусам: у нас-де совсем не то, что разумеют под конституцией в других странах, у нас — «самобытная» конституция, по идее древнерусской Царской Думы. Тут уже и цензор опустит перо с красными чернилами на кончике: нельзя придраться. Подождите еще года два-три: слово «наша» исчезнет и останется только слово «конституция». Можно бы написать целый том — словарь «эзоповского языка», и наши патриоты оказали бы немалую услугу русскому обществу, особенно простым русским людям, если бы взяли на себя труд составления такого словаря и от времени до времени пополняли бы его. Этим они значительно рассеяли бы туман, пускаемый газетами по адресу рядового читателя, не умеющего переводить с эзоповского языка.

Так называемые «либеральные» идеи имеют свойство распространяться подобно эпидемической заразе: сначала они заражают легкомысленную зеленую молодежь, потом, особенно с вступлением этой молодежи в жизнь, заражают интеллигентное общество, далее спускаются в полуинтеллигенцию, в среду деревенских грамотеев, и наконец в народ. То же наблюдается и в отношении тех сторон жизни, к коим соприкасаются эти идеи: сначала они носятся около внутренней политики, разных реформ управления, потом касаются народного образования и воспитания и наконец проникают уже в область церковной жизни, касаясь даже канонов и догматов Церкви. Если Лютер когда-то смело пошел против латинской церкви, сразу поставив вопрос о реформации, то наши маленькие лютеры действуют осторожнее, исподтишка, понемногу, по каплям вливая свои идеи в сознание верующих и прикрываясь мнимою ревностью о благе самой Церкви. Они избирают и такие моменты в государственной жизни, когда все внимание верующих устремлено на тревожные события: так было в недоброй памяти 1905 году, так есть и теперь. Тогда заговорили о необходимости церковных реформ, теперь — то же самое. Тогда пошли в моду «обновленческие идеи», теперь — о «субботничестве канонов», о «раскрепощении церковной жизни от мертвящих ее бюрократических пут», причем предупредительно объясняется, что тут разумеется не светская только власть, но «духовная бюрократия», в которую-де превратилась церковная иерархия. Далее идут обычные либеральные фразы, что Церкви «нужна свобода, нужна, как воздух для легких, без нее жизнь церковная гаснет и замирает», что «церковную жизнь мертвит произвол и неправда чиновников в рясах и клобуках», что наше духовенство есть «крепостное сословие, лишенное всякой защиты закона», что «бесправие заставляет всех, кто имеет возможность избежать положения архиерейской челяди (выходит: все иереи, все духовенство, по автору, не больше, как архиерейская челядь — до того бесправны!), бежать от рясы в акцизники, в ветеринары, куда угодно, только под защиту закона. Бесправие и произвол (конечно, архиереев), от которого нет защиты, породили в Церкви, долженствующей быть союзником любви, такое озлобление и ненависть низших против высших, примеров которым трудно еще где-либо найти». Величая архиереев «духовными бюрократами, чиновниками в рясах», автор говорит, что они «играют в каноны, как в шашки», что в настоящее время «пастырей, избранных голосом самой Церкви, единомышленников с нею в учении, — обошедших каждую семью своей церкви, таких, единственно каноничных и законных пастырей церкви, или вовсе нет, или слишком мало». Как видите, предъявляется целый обвинительный акт против нашей иерархии, акт, полный самых тяжких обвинений, и если бы, помилуй Бог, эти обвинения были справедливы, то оказалась бы неизбежною реформация во всех частях церковного управления. И все это печатается в самой распространенной газете, с очевидною целью — посеять недоверие к иерархии, возбудить неудовольствие в среде духовенства против иерархии, против существующих порядков в Церкви, внести туман в понятия православных, словом: обвинить иерархию в том, в чем сами пишущие кругом виноваты: «в сознательном замалчивании правды в расчете на некомпетентность (малую осведомленность или вовсе неосведомленность) общества в сложных церковных проблемах (вопросах), в полной собственной неосведомленности относительно духа и порядков жизни в древней Церкви». Я нарочито беру эти фразы у г. Царевского, чтобы читатель видел, как он пытается обвинить «чиновников в рясах» именно в том, в чем сам кругом виноват. В самом деле, что значит хотя бы вот эта фраза: «Ныне нет или очень мало пастырей, избранных голосом самой Церкви, единомышленных с нею в учении, обошедших каждую семью своей Церкви»? Нет, говорит г. Царевский, таких пастырей, «единственно каноничных или законных»? Стало быть, весь епископат Русской Церкви «неканоничен и незаконен»? Ведь сама «церковь», под коею автор разумеет паству, не имеет даже возможности «избирать» себе епископа, не говоря уже о том, как понимать это «избрание». Как, например, стала бы вологодская паства, раскинутая на миллион квадратных верст, состоящая, по статистическим данным, из полутора миллиона душ, избирать себе архипастыря? Как могли бы эти полтора миллиона душ проверить правоспособность того или другого кандидата во епископа к ним? Как понимать это «единомыслие в учении с паствою», о коем говорит г. Царевский? Да разве нужно единомыслие в учении только с своею будущею паствою, а не со всею вселенскою Церковию? И как стали бы избиратели определять степень православности своего избранника? Кто стал бы его экзаменовать? Его же будущие пасомые? И куда девать словеса Господа: «Не вы Мене избрасте, но Аз избрах вас», обращенные к Апостолам, первым Епископам Его Церкви? Или автор хочет свести все к протестантскому способу избрания пасторов? Ведь вот до чего можно договориться — намеренно или ненамеренно — Бог тому Судья, — задавшись целью «раскрепостить Церковь» от засилья «духовных бюрократов» — епископов. Я не имею в виду подробно разбирать статью г. Б. Царевского, я хочу только показать пример, как под самыми красивыми фразами сеется полною рукою смута в умах читателей светской газеты, далеко не всегда способных разобраться в этом тумане напыщенных фраз.

Теперь в моде слово «приход». О приходе говорят и в Г. Думе, и в печати, и в обществе. Но никто не задумывается над вопросом: а кого можно и должно считать «прихожанином»? Между тем с этого вопроса надо начинать суждение о благоустройстве прихода. Такое благоустройство — дело необходимое, но оно должно быть выполнено крайне осторожно. Кому же не известно, что в среде именующих себя православными ныне немало язычников, не только по жизни — един Бог без греха — но, что опаснее, по миросозерцанию, по взглядам, не скажу — убеждениям, ибо ныне и этим великим словом злоупотребляют, называя «убеждением» то, что вычитано из первой попавшейся под руки иудейской газеты? Как отделить вот таких полуязычников от истинно православных, в простоте верующих прихожан? А ведь лишь только будут даны формальные права приходу, как вот эти-то полуязычники выступят руководителями «общественного мнения» в приходе: для них ведь ни канонов, ни правил, ни указов правящей церковной власти не существует, им нужны только «права», чтобы вмешиваться во всякое дело, составлять оппозицию (тоже термин из эзоповского языка) священнику, мутить простецов и распоряжаться в приходе по-хозяйски. Достойно внимания, что гг. пишущие о приходе совсем замалчивают вопрос о признаках правоспособности прихожанина: по-видимому, они думают, что достаточно быть в списке прихожан той или другой церкви, и это уже дает право и на все права прихожанина. Но избави Бог от таких прихожан в будущем преобразованном приходе! Это было бы не «обновление», а полное разрушение церковной жизни, внесение в нее растлевающих начал, заражение ее теми микробами, коими болеет вся наша земская, общественная жизнедеятельность, все те учреждения, где самоуправление является основным принципом жизни. Но попытайтесь поставить вопрос о признаках православного прихожанина в желательном для Церкви смысле, и вы увидите, как обрушатся на вас все эти радетели «обновления приходской жизни». Заслуживает осторожного внимания и то обстоятельство, что больше всего говорят и пишут о приходе газеты, коим, по составу их редакции, казалось бы, нет никакого дела до церковной жизни нашей православной России. Простое чувство порядочности, деликатности должно бы подсказать всем этим Кугелям, Нотовичам, Гессенам, что им не следует говорить о таких вопросах, в коих они ничего не понимают: довольно с них той свободы, с какою они толкуют о равноправии иудейского племени... Но разве можно этого требовать от них? На то и изобретен ими эзоповский язык, чтобы мутить воду на Руси. Печально то, что они сумели загипнотизировать нашу интеллигенцию до такой степени, что только и слышишь у разносчиков газет: подай «Речь», подай «День», «Биржевые», и это считается как бы признаком хорошего тона, как будто это — самые надежные газеты во всех отношениях.