Наследники Фауста - Елена Клещенко

— Я не призывал Пречистую Деву. Я звал мою жену, ее имя Мария.

— Вы оставили дома жену?

— Оставил. — «Не своей волей, и в ожидании ребенка, который, вероятно, теперь появился на свет» — добавил я про себя, но вслух не сказал, ибо не собирался вызывать в нем жалость, если он жалостлив, и болтать лишнее, если он хитер.

— И вы испробовали на себе это снадобье, — отец Иосиф поднял с земли деревянную чашку и соскреб пальцем с ее дна разваренный стебелек, — ими называемое «айяуаска»…

— Да, но причина в том, что я врач, и понял их так, будто речь идет о лечебном препарате. Я не мог полагать… именно такого воздействия, я видел своими глазами очищающий эффект, но не думал, что окажусь в таком печальном положении.

— И я не думал, — с усмешкой сказал он и взглянул мне в глаза, — когда решался его отведать.

Слов у меня не нашлось. Миссионер, который делит с индейцами напиток их богов, вместо того чтобы причащать их телом Христовым… Что взять с меня, я всю жизнь был непутевым и, вероятно, дурным христианином не только с Хельмутовой точки зрения. Но этот монах, такой благообразный при всех очевидных следах лишений и трудного пути — он мог оказаться инквизитором, но нимало не походил на католических обскурантов или на тех прытких падре, что принимают исповеди у индеанок в темных клетушках после полуночи. Этот человек в своей вере был честен и в науках усерден. Разум мой отказывался представить отца Иосифа хлопающим в лад индейскому барабану.

— Врач должен знать недуги, которые лечит, — заметил монах, как бы соглашаясь со мной. — Вам нет нужды меня бояться — я не инквизитор, а миссионер. Я не спрошу вас даже, для чего вы это сделали, но спрошу о другом. Верно ли, что в эту экспедицию вы попали заботами Хельмута Хауфа из Виттенберга?

— Совершенно верно, — я растерялся настолько, что врать более не помышлял. — Но как вы…

— Прав ли я, предполагая, что вы отправились в Новый Свет не по своей, но по его воле?

— И это так.

— Я не спрошу вас, чем вы снискали его немилость. Для меня довольно простого правила логики о друзьях и врагах. — Он значительно взглянул на меня.

— Вы враг ему?

— Слуга Божий не должен питать вражду к людям. Но мне приходилось работать с ним вместе по ходу процессов о колдовстве. Как многие члены нашего ордена, я в свое время предложил свои скромные способности Трибуналу. Он также. С тех пор я сменил поприще. Он переменил веру, но остался инквизитором, пусть у вас это называется иначе. Я всего лишь монах и не имею даже докторской степени, но, сдается мне, борьбу с силами ада иным надлежит начинать с собственной души.

Я не осмелился комментировать эти признания. Но подписался бы под каждым словом. Дружище Хельмут никогда не принадлежал к тем умалишенным, которые испытывают сладостный трепет, подвергая людей немыслимым пыткам, не был он также истериком, способным видеть наяву демонские образы в каждом невинном предмете. Он был всего-навсего властолюбцем и корыстолюбцем, заключившим договор с дьяволом в простейшей форме, которая не требует магических знаков и кровавых подписей, но лишь мысленного согласия — словом, обыкновенным человеком, каких немало в Священной Империи.

Отец Иосиф меж тем продолжал:

— Правильно ли мое предположение, что ваше возвращение в Германию причинило бы ему сильную досаду?

— Правильно. Но именно потому он сделал все, чтобы я не вернулся.

— Я понимаю, — отец Иосиф покивал головой. — Он человек влиятельный и жестокий…

— Был.

— Как вы сказали? — монах живо поднял голову.

Я смутился глупого слова, которое случайно вырвалось.

— Мне почудилось, вы… Я хотел спросить: нет ли у вас известий, что господин Хауф скончался?

— Нет, — он покачал головой. — А у вас такие сведения есть?

— Нет, и у меня нет. Простите, вышла ошибка, мы с вами не поняли друг друга.

— Что ж, оставим это. — Отец Иосиф зачем-то снова заглянул в деревянную чашку. — Но, как бы то ни было, вы хотите вернуться.

— Досточтимый… отче… — Я приложил руку ко рту — губы задергались, я боялся, что не совладаю с собой. — Хотел бы. Но мне некуда бежать. Отсюда я не доберусь до моря.

— Когда вы вернетесь, — задумчиво сказал он, как бы не слышав моих слов, — ваше настроение может перемениться. Вы много претерпели из-за него… В вашем отряде кто-нибудь знает, куда вы отправились?

— Только госпожа Исабель.

— Кто она?

Я объяснил.

— Нет, я разумею — из ваших соотечественников?

— Никто не знает.

— Хорошо. Вас сочтут пропавшим без вести. И как бы то ни было, иначе я поступить не могу, и по закону и по совести… да, именно так. Брат Петр, подойдите ко мне.

Мышевидный секретарь приблизился. Мне подали знак подняться на ноги, отец Иосиф заговорил совсем иначе, холодно и сухо:

— Вот видите, брате, до чего это печально, когда человек, от природы наделенный умом и не чуждый учености, сердцем склоняется к мерзейшей ереси, нелепой и отвратительной.

— Вы подразумеваете ересь Лютера?

— Именно ее. Я не говорю о германском простонародье, простецы всюду одинаковы — глупы, падки на лесть и обман и готовы следовать за любым, кто потворствует их темным прихотям. Но взгляните, брате, на этого человека. Доктор медицины, бывший профессор университета, и он — поклонник этого чудовища, одержимого бесами!

— Нет слов, до чего это возмутительно, отче.

— Возмутительно и печально, сказал бы я. Не вижу причин отступать для него от правил, хотя бы он был и приятнейшим человеком. Долг наш — способствовать его скорейшей высылке из заморских земель Испании и отправке в Севилью.

— С публичным покаянием и конфискацией всей его собственности, — полувопросительно добавил секретарь.

— Если только у него обнаружится какая-нибудь собственность, — но непохоже, однако, чтобы приверженность ересиарху его обогатила. Что до покаяния, это можно будет устроить через месяц, в Картахене. Коль скоро отряд все равно туда направляется, мы просто-напросто возьмем этого несчастного под нашу руку…

Отец Иосиф продолжал говорить, рассказывая секретарю о каком-то ювелире из Богемии, мерзком еретике, с позором выдворенном из Новой Испании, и о том, что эдикты должны неукоснительно соблюдаться, и провинция Венесуэла — это одно, провинция же Перу — совсем другое… Я стоял столбом, внезапно позабыв латынь, будто розгами битый мальчишка, напрасно старался уразуметь, что значит «через месяц в Картахене» и «скорейшая отправка в Севилью» — и не мог понять, а понял только, что проклятущее индейское зелье опять начало действовать: камень, в который я уперся глазами, поплыл, будто масло на жаре, листва под солнцем зазмеилась языками зеленого пламени, и я вот-вот снова полечу, как последний окаянный колдун, прямо на виду у всех этих монахов с бритыми темечками — и тогда я рухнул на колени и руками уперся в землю…