Юлия, или Новая Элоиза - Жан-Жак Руссо

Чем ближе была Швейцария, тем больше я волновался. То мгновение, когда с Юрской возвышенности открылся вид на Женевское озеро, было мгновением восторга и счастья. Родной пейзаж, столь милый сердцу, дорогой мне край, где потоки радости вливались в мою душу; целительный и чистый воздух Альп, живительный воздух отечества, более сладостный, чем благовония Востока, богатая, плодородная земля, пейзаж, единственный в мире, самый прекрасный из всех, когда-либо ласкавших взор человеческий, прелестный уголок, равного коему не нашел я в кругосветных своих путешествиях, довольный вид счастливого и свободного народа, мягкая погода, здоровый климат, тысячи чудесных воспоминаний, пробудивших прежние чувства, — все приводило меня в неописуемый восторг и, казалось, возвратило мне былое наслаждение жизнью.

Когда же мы спустились к берегу озера, я испытал совсем иное, доселе неведомое мне волнение — какой-то страх, невольное смятение вдруг овладели мною, и сердце мое болезненно сжалось. Этот страх, причины коего я не мог открыть, возрастал, по мере того как я приближался к городу Веве; стремление мое поскорее прибыть все ослабевало, и наконец быстрый бег упряжки стал беспокоить меня не менее, чем тревожила прежде неторопливая ее рысца. А при въезде в город я испытывал чувство крайне тяжелое: у меня поднялось сильнейшее сердцебиение, в груди стеснилось дыхание, голос мой срывался и дрожал. Едва слышно я спросил, дома ли господин де Вольмар, — осведомиться о его жене я бы никогда не дерзнул. Мне сказали, что Вольмар живет в Кларане. При этой вести у меня отлегло от сердца и как будто гора свалилась с плеч. Мне еще надо было проехать два лье, но эта проволочка, которая в другое время привела бы меня в отчаяние, показалась мне желанной передышкой, и я радовался ей; зато с глубокой грустью услышал я, что госпожа д'Орб живет в Лозанне. Я зашел в гостиницу, чтобы подкрепиться, — силы меня оставили; однако я не мог проглотить ни куска: у меня от волнения сдавило горло; с великим трудом, маленькими глотками, выпил я стакан вина. Ужасный страх, томивший меня, возрос вдвое, когда запрягли лошадей и надо было ехать дальше. Кажется, отдал бы все на свете, чтобы дорогой у нас сломалось колесо. Перед глазами моими уже не стоял образ Юлии, смятенное воображение рисовало мне лишь смутные картины, душа моя изнемогала от бурного волнения. В жизни мне не раз доводилось спознаться и с горем и с отчаянием; сейчас я предпочел бы их тому ужасному душевному состоянию, в коем находился. Право, могу сказать, что никогда еще я не испытывал столь жестокого волнения, как во время этого короткого перегона, и я убежден, что мне бы не вынести таких мук, продлись они целый день.

Приехав, я велел остановиться у ворот и, будучи не в силах сделать ни одного шага, послал кучера сказать, что некий иностранец хотел бы поговорить с господином де Вольмаром. Он был с женой на прогулке, за ними послали, и они пришли, — но не с той стороны, с которой я их ожидал, — ведь я в смертельной тоске глаз не сводил с въездной аллеи, полагая, что вот-вот кто-нибудь появится на ней.

Едва Юлия заметила меня, она сразу меня узнала. Увидев, вскрикнула, побежала, бросилась в мои объятия — все слилось в единый порыв души. При звуке ее голоса я вздрогнул, обернулся, увидел ее, почувствовал ее. О милорд! О друг мой!.. Не могу передать словами… Прощай страх! Прощай ужас, испуг, боязнь суда людского. Ее взгляд, ее крик, ее жест в одно мгновение возвратили мне надежду, мужество, силы. Я почерпнул в объятиях Юлии животворное тепло, я трепетал от радости, обнимая ее. Охваченные священным восторгом, долго молчали мы, крепко обняв друг друга. И лишь когда мы очнулись от потрясения, смешались наши голоса и наши радостные слезы. Господин де Вольмар был тут, я это знал, я это видел. Но что мог я видеть? Да если бы вся вселенная обратилась против меня, если б окружили меня орудия пыток, я не лишил бы свое сердце ни единой из нежных ее ласк, залога чистой и святой дружбы, которую мы унесем с собою на небо.

Когда улеглось первое бурное волнение, госпожа де Вольмар взяла меня за руку и, обернувшись к мужу, сказала с прелестным выражением невинности и чистосердечия, запавшим мне в душу: «Хоть он мне старый друг, я не стану знакомить вас с ним, — я хочу принять его из ваших рук: отныне он будет моим другом лишь при том условии, что вы почтите его своей дружбой». «Я рад, — ответил он, обнимая меня. — Старый друг, говорят, лучше новых двух, но ведь и новые друзья могут стареть и в дружбе другим не уступят». Я разрешил обнять себя, но сердце мое измучилось. Я не ответил на его ласку.

После этой краткой сцены я заметил краешком глаза, что чемодан мой отвязали, лошадей отпрягли, а экипаж поставили в сарай. Юлия взяла меня под руку, и я пошел вместе с супругами к дому, почти подавленный радостью, что в этом доме завладели мною.

И только тогда я уже спокойнее стал всматриваться в обожаемое лицо, которое думал увидеть подурневшим, — однако я с горьким и сладостным изумлением должен был убедиться, что Юлия похорошела, что красота ее никогда еще не была столь блистательна. Прелестные черты окончательно определились, она чуть-чуть пополнела, и от этого белизна ее стала ослепительной. Оспа оставила лишь несколько едва заметных рябин на ее щеках. Вместо страдальческой стыдливости, некогда заставлявшей Юлию держать глаза опущенными долу, взгляд ее выражал теперь спокойную уверенность добродетели, чистоту души, сочетавшуюся с кротостью и чувствительностью; держалась она теперь не менее скромно, чем прежде, но уже не так робко. Несомненно, она чувствует себя теперь свободнее; непринужденная грация пришла на смену стесненности, сочетавшейся с томной нежностью, и если сознание своей вины прежде делало ее облик более трогательным, — вновь обретенная чистота ныне делает его небесным.

Как только мы вошли в гостиную, она куда-то исчезла, но через минуту вернулась. Она пришла не одна… Как вы думаете, кого она привела с собою? Милорд, она привела своих детей, двух мальчиков, пригожих, как ясный день, и похожих на мать, и, — детские их лица уже полны ее очарования и привлекательности. Что стало со мной при виде их! Словами этого не передашь, вчуже этого не понять, надо самому это пережить. Тысячи противоположных чувств вдруг нахлынули на меня, тысячи восхитительных и жестоких воспоминаний ожили в моем сердце. О, какое зрелище! О, сколько сожалений! Душу мою терзали муки, и переполняла радость. Та, которая была мне столь дорога, как бы умножилась. Увы, я тотчас же увидел в этом живое, ясное доказательство, что я теперь ничто для нее, и, казалось, моя утрата также умножилась.

Она взяла детей за руки и подвела их ко мне. «Взгляните, — сказала она таким тоном, что у меня вся душа встрепенулась, — вот дети вашей подруги; когда-нибудь они станут вашими друзьями, будьте же ныне их другом». И тотчас два этих маленьких существа запрыгали вокруг меня, уцепились за мои руки и своими невинными ласками взволновали и умилили меня до слез. Я обнял того и другого и прижал к груди, где так сильно билось мое сердце. «Дорогие и любезные дети, — сказал я со вздохом. — Вам предстоит сделать очень много. Как я хочу, чтобы вы походили на тех, кто дал вам жизнь, следовали бы примеру добродетельных своих родителей и когда-нибудь стали утешением для их несчастных друзей». Госпожа де Вольмар в порыве восторга еще раз бросилась мне на шею; казалось, она хотела отплатить мне своими ласками за те ласки, коими я осыпал ее сыновей. Но, к удивлению моему, второе ее объятие совсем не походило на первое. Я сразу это почувствовал. Теперь я держал в своих объятиях мать семейства, вокруг были ее дети и муж, и это внушало мне почтение к ней. Лицо ее выражало глубокое достоинство, — это сперва не бросилось мне в глаза; я невольно чувствовал к ней какое-то новое уважение; и то, что она обращалась со мною запросто, мне стало почти тягостно; какой ни была она прекрасной в моих глазах, я бы охотнее поцеловал край ее платья, чем ее щечку; словом, в ту минуту я почувствовал, что она, а может быть, и я сам уже не те, какими мы были прежде, и я счел это хорошим для себя предзнаменованием.

Господин де Вольмар взял меня под руку и повел в отведенное мне помещение. «Вот ваши апартаменты, — сказал он мне, — в них никогда не жили и не будут жить посторонние люди. Отныне эти покои будут заняты только вами или будут пустовать». Судите сами, как мне приятно было слышать столь лестные слова, но так как я еще недостаточно их заслужил, то они повергли меня в смущение. Г-н де Вольмар вывел меня из затруднительного положения, ибо, не дожидаясь моего ответа, пригласил пройтись с ним по саду. Там он сумел так повести себя, что я почувствовал себя свободнее; по тону его видно было, что ему известны прежние мои заблуждения, но что он верит в мою прямоту; он говорил со мною как отец с сыном и, выказывая мне уважение, тем самым делал для меня невозможным совершить что-либо недостойное. Да, милорд, он не ошибся, я никогда не забуду, что должен оправдать его и ваше доверие. Но почему на сердце у меня тяжело от его благодеяния? Зачем человек, которого я должен любить, оказался мужем моей Юлии?