Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова

жестом солдата взвесил в руке смертоносное оружие. – Штука в том, что таких панчангатти всегда было два. Точнее, это одно целое – кинжал, его я оставил в брюхе стряпчего специально, потому что его бы опознали как вещь Карсавина, а этот панчангатти – ножны с наточенным острым лезвием, как у топора, – он продемонстрировал им. – Одно вкладывается сбоку в другое. Ножны Карсавин хранил отдельно. А Гедимин, будучи мальчишкой, украл оба панчангатти для меня – мы же вместе собирались на войну с французом, надо было вооружаться… Эту хитрую штуку с секретом – двойной панчангатти – я взял с собой в партизанский отряд. Караулил французов на дороге в образе юнца-юродивого в рваном тулупе, в лаптях. А когда они, эти отступавшие французы, подходили, окружали меня, я пускал в дело оба панчангатти. Обеими руками рубил и резал их, не оставляя в живых никого… Я был силен, ловок, бесстрашен, несмотря на свой младой возраст. Я убивал своих врагов… Оба панчангатти очень долго служили мне верой и правдой.

– Стряпчий не был твоим врагом, – сказал хрипло Комаровский. – И его дочка, и служанка. За что ты их убил? Это ведь не Гедимин! Он тебя не выдал, он защищал тебя до последнего. Он взял убийство Карсавина и лакеев в лесу на себя. Но он поклялся, что это не он убил стряпчего, видимо, он даже не подозревал, что их всех убил ты, Павел!

– Совершенно верно, ты умный человек, граф. Гедимин о том не знал. – Павел Черветинский кивнул. – Я скажу тебе правду. Прежде чем я разделаю этим панчангатти-тесаком тебя, все тебе открою без утайки. Итак, лакеи Соловушка с Зефиром… Ты правильно угадал, их убил тоже я, точнее, в лесу-то мы следили за ними вместе с Гедимином, но от него было мало толка. Соловушка с Зефиром слабоумием не страдали, они быстро связали концы с концами – нашу встречу в трактире за московской заставой и убийство Темного. Они смекнули, что я прямо из трактира поскакал в Горки. Им оказалось мало денег, которые им отписал Темный. Они были алчные продажные твари – попытались меня шантажировать. Один раз я от них откупился, хотя платить было особо нечем, мы же разорены… Я отдал им половину своего годового полкового жалованья. Но на Святки они снова заявились ко мне за деньгами. И тогда я решил их убить. В лесу, где они охотились на косулю с той дурацкой оленьей башкой, что досталась им в качестве барского наследства, я вместе с Гедимином охотился на них. Панчангатти и там мне очень пригодился. Я выучился метать его – лезвие вонзалось при броске прямо в лицо, перерубало кости черепа. А потом я решил, что надо все обставить так, словно со своими слугами в лесу расправился воскресший Темный. Я повесил обезглавленный труп на дерево. На войне я тоже так делал – вешал покалеченного француза на сосну на лесной дороге, где шел обоз, мазал стволы кровью. У мусью-лягушатников поджилки тряслись, когда они видели все это. А в случае с лакеями я желал одного – чтобы мы с Гедимином остались во всей этой истории вне подозрений. Пусть местные болтают в страхе, что это все Темный, а жандармы теряются в догадках. Ведь даже обер-прокурор Посников, как я слыхал, человек несуеверный, купился на ту мою военную уловку.

Черветинский, поигрывая панчангатти, словно примеряясь, подошел к растянутому на полу у подножия статуи Евграфу Комаровскому.

– Ну а теперь то, что ты хотел услышать перед смертью, граф… Об убийстве стряпчего, его девчонки и служанки… Как говорят на английской родине мадемуазель Клер – ничего личного. Обстоятельства меня вынудили. Дело в том, что чиновник Капустин открыл вам сегодня только две тайны своего патрона. Но у стряпчего Петухова имелась и третья.

Клер, превозмогая боль, держась обеими руками за грудь, вся обратилась в слух.

– И он ею поделился лишь со мной одним по секрету. Потому что тайна касалась только меня. – Павел Черветинский помолчал. – Я уже год знал, что Гедимин не мой родной младший брат. Капустин не соврал – наш дражайший папаша сам так объявил в припадке ярости, когда Гедимин отказался жениться на богатой испанской девчонке.

– Он так поступил, потому что узнал, что болен сифилисом. Гедимин ее пожалел. – Комаровский смотрел на него.

– Да, он был добрый малый… в детстве такой смешной, красивый, как картинка, лакомка, неженка. – Павел Черветинский умолк на секунду. – Единственный родной мне человек во всем нашем адском зверинце, которого я обожал и любил. Но это ведь он столкнул нашего папашу с лестницы тоже в припадке отчаяния и буйства, когда узнал, что не родной сын, не наш, не Черветинский, и не поверил этому. Даже тогда я был на его стороне – считал, если умрет наш батюшка, так тому и быть… Но отец выжил, превратился в полного идиота, а я… Я уговорил Гедимина не рвать брачный договор. Я убедил его – сказал, что его болезнь сейчас уже успешно лечится, с теми деньгами, которые он получит в приданое за Лолитой, он сможет позволить себе лучших европейских врачей. Сказал, что они вообще после свадьбы могут жить раздельно, она ведь так юна… совсем ребенок еще… Короче, только меня он и послушал и подчинился мне. Но его безумие, его страсть, его неуемная похоть, которую вселил в него сифилис, полученный от Темного, заставляла его в припадках умоисступления выходить на собственную охоту на всех тех несчастных баб, которых он поимел в придорожных кустах. Я сначала не знал, что это он творит. Случай со Скобеихой меня надоумил – я в тот вечер, когда выбросил ее на дороге, вернулся домой злой, как черт, и пожаловался ему одному – такой облом. И он мне посочувствовал, а потом отправился на конную прогулку. Понимаешь, граф, он один знал то место, где валялась в кустах та пьяная блудница… Я обо всем догадался. Но я не лгал тебе, граф – я бы и в этом случае до последнего защищал Гедимина, вообразившего себя новым Актеоном в маске, от вас, от легавых жандармских псов… Даже зная, что он не родной мой брат, а психопат и насильник… В том, что случилось потом между нами, виновата третья тайна стряпчего. Она все изменила кардинально. Потому что это было великое искушение. Испытание. Перед которым никто… ты слышишь, граф, никто бы не устоял!

– Что за третья тайна? – спросил Евграф Комаровский. – Она как-то связана с наследством старого кастеляна Польши, которое получал