Прикосновение к человеку - Сергей Александрович Бондарин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Капитан фон Гершель скоро ушел, а остальные все еще пили чай с ромом, курили, — к нам доносились их реплики:
— Германия держит в Средиземном море крейсера…
— Я не стратег, но с нашим флотом, знаете ли, действительно!
— Ну, Александр Петрович, что с вас спросишь?
— Я удивляюсь, Саша, тебе: неужели не ясно, что при первых же ударах лоскутная империя расползется по швам?! Турция будет изолирована, экспансия славян.
И дебаты все нарастали: «Крест на Айя-София… юнаки…», «Милюковские бредни…», «Ах, Александр Петрович, с вами невозможно!..», «Гебен» и «Бреслау»… «Вы и это кладете на весы?..», «Кирик Менасович, по обыкновению, воздерживается…», «Балканы — пороховой погреб…»
— А в самом дворце ты был?
У нас, мальчиков, шел свой разговор — о том, что у султана девяносто девять дворцов и в каждом дворце сто комнат. Володя хотел еще что-то соврать, но не вышло.
— В самом дворце я не был, но у меня там знакомые.
Дворцы имели сады, фонтаны, были они из мрамора, а наш дом был некрасивый: фасад облуплен, с улицы керосиновая лавка. Самые красивые лавки были табачные. На вывесках табачных лавок коричневые турки в чалмах роскошно курили трубки.
С каждым днем Турция становилась прекрасней.
Из-за отъезда Володи я забыл обязанности перед своей шпаной и вспомнил про записочку уже в постели. Я думал о Турции уже по-иному — без древней запорожской вражды. Снова приоткрывались сферы освобождения. Я снова как бы летел, летел и падал, и вместе с тем снова, как тогда, на Арнаутской, когда еще только все началось, стало вокруг загадочно и беспокойно. Отец приоткрыл ставню и позвал меня:
— Андрюша, спишь?
— Нет.
— Посмотри, прожектор.
Я босиком поспешил к окну. По небу метался голубоватый луч, то раскрывающийся, как веер, то стягивающийся в узкую полосу. Тонкий, он уходил высоко в небо, но, продержавшись так, вдруг погасал, и, снова внезапно вспыхнув, он облетал небо и падал где-то далеко за городом.
Так проходила тревожная ночь. На другой день не стало проще или спокойней.
«Иерусалим» отвалил в десять. Часам к двенадцати начался разговор с босотой, ждавшей меня на дубке «Маврикий и Константин». В двенадцать я был развенчан.
— Предался банабакам, — сказал в заключение Стивка. — Ты теперь лучше на Арнаутскую не приходи: береги ряшку!
Я еще видел туго обтянутую железом, выгнутую корму с золотыми буквами: «Иерусалим». Взбаламученная винтом вода плескала и зализывалась кружась. С удаляющейся кормы Володя махал белой фуражкой.
Невзирая на угрозы, я остался верен щедрой, прекрасной стране, в которую только что отошел «Иерусалим».
Не менее значительные события последовали сейчас же.
Пятнадцатого июля[5] Австрия объявила Сербии войну. Восемнадцатого в России была объявлена всеобщая мобилизация.
Но воинские присутствия наполнились мобилизуемыми за много дней до официального объявления. К воинскому начальнику был вызван и отец. Он был мобилизован как военный чиновник запаса и назначен по специальности — заведовать хозяйством великолепного госпитального судна «Индия». Если не ошибаюсь, отцу удалось получить назначение на белотрубную «Индию» благодаря связям Варвары Никаноровны. Назначение было ответственное.
Сейчас же отец начал хлопотать о том, что прежде не удавалось: о моем устройстве. Дело пошло через духовную консисторию. Только архиерей мог узаконить меня и утвердить отца в его правах на сына. Прошения и переписка пошли по ведомству. Но, как мобилизованный, отец получил теперь значительное облегчение, и наконец мне было разрешено считаться сыном Александра Петровича Адамова, коллежского асессора.
Дело было сделано.
Девятнадцатого июля Германия объявила войну России. Германские войска заняли Бендин, Калиш и Ченстохов. Казак Кузьма Крючков насадил на пику одиннадцать человек немцев. Они болтались, размахивая руками, а казак добродушно смеялся. В оккупированных польских местечках кайзер Вильгельм бесчинствовал, сжигал жилища, портил детей и женщин, юношам обрубал руки. Желтое пламя зачесывалось ветром, как волосы. В Эйдкунен вошла русская кавалерия, встреченная восторженно. Генерал Радко-Дмитриев, герой болгаро-турецкой войны, подал прошение на имя государя о готовности сложить к стопам его императорского величества… Болгарский генерал был назначен командующим одной из русских армий. Расклеивались малиновые листы военных сводок. Германский флот вышел из Вильгельмсгафена. Пали Намюр и Льеж…
Всюду шли молебны о даровании победы. Город стал многолюдным и пышным. Все хорошели, разговоры становились громче, быстрей движения. Люди друг с другом прощались, но это нравилось им. Денег было много, у многих на плечах заблистали погоны и аксельбанты на груди. Давно отец не угощал меня, как в эти дни. Мы снялись на фотографии. Он тоже похорошел, стал почти офицером — вот-вот он получит офицерскую форму. Директор гимназии принимал его в мундире, при ордене святой Анны.
Дело было сделано: девятого августа, согласно замыслам германо-австрийской коалиции, могучий германский крейсер-дредноут «Гебен» ускользнул от англичан в Дарданеллы. Теперь его пушки могли грозить южным портам России, еще не имевшей на Черном море равноценных кораблей.
Стивка угрозу выполнил. Пятнадцатого августа я, Адамов Андрей, был допущен к приемным испытаниям для поступления во второй класс 3-й мужской гимназии. В тот же день германская артиллерия бомбардировала Антверпен.
Экзамены были выдержаны отлично. Меня зачислили во второй класс классической гимназии. Варвара Никаноровна уже отрекомендовала отцу и лучшего форменного портного, и лучшие магазины ученических принадлежностей. Душа мальчика ликовала. Я и сам уже не один час провел у витрин и на пороге заветных магазинов, вдыхая запахи резинки, пеналов, учебников и общих тетрадей в клеенчатых обложках. Посветлел и отец. Счастливый наступившими переменами: «Что ж, все будто пошло на лад», он предложил мне навестить маму.
— Что ж, ступай. Похвастайся, — сказал он мирно и мягко, как давно уже не случалось.
И вот я шел и пел. Я шел и пел. О Стивке я не забывал, но мне казалось, что даже Стивка должен порадоваться со мной. Будто нарочно, я увидел его у подворотни. Я был обезоружен новым своим положением, я уже знал, что, «дорожа своею честью, учащийся не может не дорожить честью своего учебного заведения, а посему…».
Не приняв боя, я попытался улизнуть в сторону.
— Стой, банабак! — угрожающе воскликнул Стивка, и в этот момент на меня налетел велосипедист, сшиб меня.
Таким образом, мне пришлось пропустить начало учебных занятий. Я встал с постели уже в октябре. Назавтра я шел в гимназию. Была последняя ночь, ночь на 3 октября.
По старой отцовской привычке, горел ночник, освещающий вялым светом ближайшие вещи. Отец уже спал, всхрапывая, отбросив ногу в новом, мягко шерстящем егерском белье, полученном по праву вещевого довольствия.
Теперь
