Погребальные игры - Мэри Рено

Выкрики становились все громче, превращаясь в бессвязный яростный гомон. Теперь эти распалившие себя люди были готовы разорвать виновницу своих бед на куски. Олимпиада повернулась к пожилым мужчинам, более уравновешенным в своей мрачной ожесточенности.

— Неужели и вы считаете, что именно так подобает казнить меня?

Она не пробудила в них жалость, но затронула гордость. Один старец поднял свой посох, призывая к спокойствию, и понемногу оттеснил от царицы толпу.

Наверху в доме заголосили служанки. Фессалоника тихо выла, Роксана дико рыдала. В яростном уличном гвалте бактрийка слышала только шумы чужеземного города, не имевшие лично к ней ни малейшего отношения. Но ей не хотелось, чтобы ее юный сын стал свидетелем ужасной расправы.

Старики урезонили молодежь. Олимпиаду отвели на пустынный клочок побережья, не пригодный для земледелия, где на каменистой почве росли лишь редкие серовато-зеленые колючки и у кромки воды темнели обломки давних кораблекрушений, пригнанные штормами. Люди расступились и встали на равном от нее удалении, как дети, затеявшие круговую игру. Они взглянули на старика, который вызвался огласить приговор.

— Олимпиада, дочь Неоптолема! За убийство македонцев без суда, вопреки нашим обычаям и закону мы предаем тебя смерти.

Она стояла в центре круга с высоко поднятой головой, когда в нее полетели первые камни.

Пошатнувшись от прямых попаданий, царица поспешно опустилась на оба колена, чтобы, вдруг оступившись, не растянуться перед мучителями в жалкой позе. Это сделало ее лучшей мишенью, и вскоре один большой камень угодил ей в надбровье. Олимпиада вдруг осознала, что лежит на земле, глядя в небо. Невероятной красоты облако расцветилось лучами заходящего солнца, уже спрятавшегося за горами. Изображение стало двоиться и расплываться; она почувствовала, как ломаются ее кости под градом новых ударов, но психологический шок притупил ощущения. Она успеет покинуть этот мир до того, как начнется настоящая боль. Олимпиада посмотрела вверх — на расползающееся над Олимпом лучезарное облако — и подумала: «Я принесла в этот мир небесное пламя и прожила славную жизнь». С небес слетела ослепительная молния, и свет померк.

315 год до н. э

Ликей стоял в живописном пригороде Афин близ тенистого берега любимого Сократом Илисоса. Это красивое строение появилось здесь совсем недавно. Гимнасий, где Аристотель основал свою перипатетическую школу, выглядел теперь незатейливым флигельком. Длинный изящный портик с разноцветными коринфскими колоннами дал приют новому философу, проводившему там порой время в дискуссиях со своими учениками. Изнутри доносился легкий запах старых пергаментов, чернил и вощеных табличек.

Все это были дары Кассандра, преподнесенные им через своего выдвиженца на высший в городе пост. Глава школы Теофраст давно мечтал о встрече с благодетелем, и вот долгожданный день настал.

Почетному гостю показали новую библиотеку, где на многочисленных полках хранились и труды Теофраста; он был не особо оригинальным, но плодовитым ученым. Сейчас они вернулись в покои философа — к столам с легкими закусками и вином.

— Я в восторге от собранных тобой материалов, — сказал Кассандр, — и рад, что вы здесь

так усердно изучаете историю. Каждому поколению ученых приходится подчищать в ней ошибки, чтобы ими не заразились молодые умы.

— Глубина исторических экскурсов Аристотеля… — пылко заговорил Теофраст.

Кассандр, уже целый час страдавший от словоохотливости собеседника, вежливо поднял руку.

— Я сам сидел в юности у его ног, когда он преподавал в Македонии.

Ненавистные дни, приправленные желчью враждебности к блестящему, жадно интересующемуся всем на свете кружку, из которого его навсегда вытолкнула собственная завистливость. Кассандр помолчал и многозначительно произнес:

— И все было бы просто прекрасно, если бы главный из учеников нашел лучшее применение своим дарованиям и положению.

Насторожившийся ученый пробормотал что-то о порочности варварских веяний и искушениях, что таит в себе власть.

— Ваш мир понес тяжелую утрату, когда Каллисфен закончил свой земной путь. Блестящий был ученый, я полагаю.

— О да! Аристотель весьма за него опасался, на самом деле он даже предсказывал подобный исход. Некоторые необдуманные письма…

— Я убежден, что бедного Каллисфена несправедливо обвинили в подстрекательстве к цареубийству. Видимо, просто сделались нежеланными его философские воззрения.

— К сожалению, так… Но у нас теперь нет связи ни с кем из тех, кто сопутствовал Александру, а наших сведений далеко не достаточно.

— По крайней мере, — с улыбкой произнес Кассандр, — сейчас у тебя гостит человек, пребывавший при вавилонском дворе в последние недели жизни царя, считавшего себя властителем мира. Если ты любезно пригласишь сюда писца, я поведаю ему о том, что видел своими глазами.

Писец пришел с изрядным запасом табличек. Диктовка проходила в спокойном, не нагнетающем напряжения темпе.

— …но уже задолго до этого в поведении Александра вдруг стала проявляться кичливость, а сам он начал предаваться разврату, предпочтя непомерную в своем чванстве заносчивость персидских царей здравой сдержанности обитателей родной Македонии.

Писцу не придется потом ничего подправлять в изложении, старательно продуманном и затверженном назубок. Теофраст, чья собственная жизнь прошла в ученых трудах, внимал как зачарованный очень выверенным и весьма хлестким высказываниям непосредственного участника великих событий.

— Он заставил своих победоносных полководцев простираться ниц перед его троном. Триста шестьдесят пять наложниц — столько же было у Дария — заполонили его дворец. Не говоря уже о множестве женоподобных евнухов, возбуждающих похоть. Я, пожалуй, не стану подробно останавливаться на еженощных кутежах…

Кассандр продолжал в том же духе довольно долгое время, с удовольствием отмечая, что каждое его слово появляется на вощеной табличке. Наконец писца поблагодарили и отправили переписывать набело свежеиспеченный исторический документ.

— Естественно, — небрежно бросил Кассандр, — бывшие спутники Александра постараются расписать его в совершенно других, более выгодных для них красках, чтобы придать себе веса.

Глава Ликея мудро кивнул; этот осторожный ученый принял к сведению возможность появления сомнительных хроник.

Кассандр, у которого пересохло в горле, с удовольствием потягивал вино. Он, как и облагодетельствованный им философ, с нетерпением ждал этой встречи. Ему никогда не удавалось унизить своего врага при жизни, но наконец-то хотя бы сейчас это произошло. Он сумел-таки приглушить сияние славы, ради которой тот сжег собственную жизнь.