Пиччинино - Жорж Санд

Приняв все эти предосторожности, Пиччинино умылся, надушился и, перед тем как спуститься в долину, прошелся по деревне Николози, где пользовался всеобщим уважением. Он поговорил по-латыни с местным священником под навесом виноградных лоз у его дома; перекинулся колкими шутками с местными красотками, глазевшими на него с порогов своих домов; надавал деловых советов и рецептов по садоводству толковым людям, знавшим цену его уму и познаниям. Наконец, уже выходя из деревни, он столкнулся с начальником отряда campieri и прошел с ним часть пути; тот рассказал ему, что Пиччинино по-прежнему ускользает от розысков полиции и городских стражников.

А Мила, спеша с разрешения своего таинственного принца выложить все секреты княжне и узнать разгадку тайны, спускалась по крутым и опасным склонам с такой быстротой какая только была по силам Бьянке. Мила нисколько ее не придерживала, она, в свою очередь, была сейчас задумчива и рассеянна. Люди с безмятежной и чистой душой, наверное, замечают, что, общаясь с беспокойными и взволнованными людьми, они отчасти теряют собственную ясность духа. Они дарят, лишь принимая что-то взамен. Ведь доверие бывает только взаимным, и нет такого сильного и богатого сердца, которое, благодетельствуя, не рисковало бы что-то потерять.

Однако тревога мало-помалу стала уступать место радости в душе прекрасной девушки. Слова Пиччинино все еще звучали сладкой музыкой в ее памяти, она вдыхала запах подаренного им букета, и ей чудилось, будто она все еще в том прекрасном сельском саду, где растут фисташковые деревья и темные смоковницы, под ногами у нее ковром лежит мох, кругом цветет мальва, ятрышник и дикий бадьян, и покрывало ее цепляется за колючки алоэ и кусты сассапарели, от которых с почтительной любезностью поспешно освобождает ее рука хозяина. У Милы были скромные вкусы ее сословия, смешанные с поэтическими вымыслами, владевшими ее собственной душой. Если мраморные фонтаны и статуи виллы Пальмароза заставляли ее впадать в мечтательный экстаз, увитые виноградом галереи и старые дикие яблони в саду Кармело говорили ее сердцу еще больше. Она уже позабыла комнату разбойника, убранную в восточном вкусе, она не чувствовала себя там так свободно, как под зеленым сводом сада. У себя в доме Кармело почти все время был холоден и ироничен, — среди цветущих кустарников и у серебряного источника в нем вдруг обнаружились простодушие и нежное сердце.

Почему же молодая девушка, навидавшаяся таких странных и страшных вещей (эта комната в доме простолюдина, достойная королевы, эта ужасная сцена усыпления аббата Нинфо), почему она уже не помнила того, что должно было так поразить ее воображение? И ее изумление и ее испуг растаяли, точно сон, и в памяти остались теперь лишь цветы, зеленые лужайки, птицы, щебечущие в листве, и прекрасный принц, который вел ее по этому волшебному лабиринту и говорил нежные и целомудренные слова.

Миновав крест Дестаторе, Мила спрыгнула с седла, как ради безопасности советовал ей поступить Кармело. Затем она закинула поводья за луку седла и хлестнула прутиком Бьянку по ушам. Умная кобылка рванулась и во весь опор понеслась по дороге в Николози — она и сама знала путь к стойлу. Мила пошла дальше пешком. Она решила обойти стороной Маль-Пассо, но по роковой случайности фра Анджело, возвращаясь в это время из дворца Ла-Серра, шел в свой монастырь окольной дорогой, и Мила как раз столкнулась с ним лицом к лицу. Бедняжка попыталась плотней закутаться в свою мантелину и быстро пройти мимо, словно не замечая дяди.

— Откуда ты идешь, Мила? — Этот оклик, да еще заданный в тоне, не допускающем никакой заминки, остановил ее на ходу.

— Ах, дядя, — сказала она, отводя покрывало, — я вас не видела, солнце бьет прямо в глаза.

— Откуда ты идешь, Мила? — повторил монах, не желая даже оспаривать правдоподобность ее отговорки.

— Ну хорошо, дядя, — отвечала она решительно, — не буду лгать вам, я отлично вас видела.

— Это я и сам знаю, но скажи мне, откуда ты идешь?

— Я иду из монастыря, дядя… Я вас искала… А не найдя вас, пошла обратно в город.

— Что же такое неотложное надо было тебе рассказать мне, моя милая девочка? Поди, что-нибудь очень важное, раз ты решилась одна, наперекор своему обычаю, отправиться за город. Ну, отвечай же! Молчишь? Ты не умеешь обманывать. Мила!

— Ну да, ну да! Я шла…

И она запнулась, совершенно растерявшись, потому что вовсе не готовилась к такой встрече и сейчас всякая сообразительность ей изменила.

— Ты, Мила, совсем потеряла голову, — сказал монах, — я тебе говорю, что ты не умеешь обманывать, а ты твердишь «Ну да, ну да!» Слава богу, ты не знаешь, что такое ложь. Вот и не старайся лгать, деточка, а скажи откровенно, откуда ты идешь.

— Знаете, дядюшка, этого я не могу вам сказать.

— Вот как! — вскричал, нахмурясь, фра Анджело. — А я тебе велю сказать!

— Нельзя, дядюшка, никак нельзя, — с глазами, полными слез, ответила Мила, опуская голову и вся заалевшись от стыда, — так ей горестно стало, что ее почтенный дядя впервые сердился на нее.

— Значит, — возразил фра Анджело, — ты предоставляешь мне думать, что только что совершила что-то необдуманное или даже гадкое?

— Ни то, ни другое! — воскликнула Мила, поднимая голову, — видит бог!

— Ох, боже мой! — грустно сказал монах. — Мне больно слушать тебя, Мила! Неужто ты способна на ложную клятву?

— Нет, дядюшка, нет, никогда!

— Обманывай своего дядю сколько хочешь, но не обманывай господа бога!

— Разве в моих привычках лгать? — горячо воскликнула молодая девушка. — Разве я заслужила, чтобы меня заподозрил в чем-то дурном мой дядя, который так хорошо меня знает, чьим уважением я дорожу больше жизни?

— Тогда отвечай! — сказал фра Анджело, беря девушку за руку, как ему казалось, отечески ласково, однако сделав ей при этом так больно, что у Милы вырвался испуганный крик. — Чего же ты боишься? — удивленно спросил монах. — Ах, значит, ты провинилась, дитя мое, и совершила не то чтобы грех — этого я не думаю, — но какое-то безрассудство, а это первый шаг по дурной дороге. Иначе ты не шарахалась бы так испуганно от меня, не старалась бы скрыть лицо, проходя мимо, и, главное, не пыталась бы обмануть меня. А так как тебе нельзя иметь от меня и самой невинной тайны, ты уж не отнекивайся и объясни, в чем дело.

— А все-таки, дядюшка, эту вполне невинную тайну я никак не могу открыть вам. Не расспрашивайте меня. Я лучше умру, чем расскажу.

— Тогда, Мила, обещай мне по крайней мере рассказать эту тайну отцу, раз уже мне ее нельзя узнать!

— Этого я не обещаю, но клянусь — я все расскажу княжне Агате.

— Я, конечно, уважаю и почитаю княжну Агату, — отвечал монах, — но я знаю, что женщины между собой на редкость снисходительны к некоторым промахам поведения, и чистые женщины тем больше выказывают терпимости, чем меньше знакомы со злом. И мне совсем не по душе, что ты собираешься искать убежище от позора на груди подруги и не можешь, высоко подняв голову, объяснить свое поведение родным. Что ж, иди, Мила, не буду настаивать, раз ты не хочешь больше быть откровенной со много. Но мне жаль тебя, Мила, жаль, что твое сердце уже не так чисто и не так спокойна душа, как утром; мне жаль моего брата, чьей гордостью и радостью ты была, — жаль и твоего брата, которому, вероятно, вскоре придется отвечать перед людьми за твое поведение, и он наделает себе хлопот, если не захочет, чтобы тебя оскорбляли рядом с ним. Горе, горе мужчинам в той семье, где женщины, которым следует беречь семейную честь, как весталки хранили священный огонь, нарушают законы стыдливости, благоразумия и правдивости!