Том 3. Повести, рассказы и пьесы 1908-1910 - Леонид Андреев

Женщина становится на колени и протягивает Давиду ребенка.

Женщина. Берите, Давид. Все принадлежит вам, и мы и дети наши.

Вторая женщина. И моего возьмите, Давид!

Третья. Моего, моего!

Давид (берет ребенка и прижимает к груди, окутывая седою бородою). Тс… борода! Ай, какая страшная борода! Но ничего, мой маленький, прижмись крепче и смейся — ты самый умный. Сура, жена, подойди сюда.

Сура (плача). Я здесь.

Давид. Отойдем с тобою немного. Я отдам вам, женщина, ребенка, я только немного подержу его. Отойдем же, Сура. Перед тобой мне не стыдно плакать ни слезами горя, ни слезами радости.

Отходят к стороне, и оба тихонько плачут. Видны только их старые согнутые спины и красный платок Давида, которым он вытирает глаза и мокрое от слез лицо ребенка.

Голоса. Тише. Тише.

— Они плачут.

— Не мешайте им плакать.

— Тише. Тише.

Анатэма на цыпочках, шепча: «Тише, тише», — подходит к музыкантам и о чем-то толкует с ними, дирижируя рукою. Понемногу шум растет. Уже давно, с полными стаканами в руках, ждут Бескрайний, Пурикес и Сонка.

Давид (возвращается, вытирает глаза платком). Нате вам вашего ребенка, женщина. Он нам совсем не понравился, не правда ли, Сура?

Сура (плача). У нас уже не будет больше детей, Давид.

Давид (улыбаясь). Но, но, Сура. Разве все дети, какие есть в мире, не наши? У того нет детей, у кого их трое, шестеро и даже двенадцать, но не у того, кто не знает им счета.

Сонка. Выкушайте стакан содовой воды, почтенный Давид Лейзер, — это ваша вода.

Пурикес. Выкушайте, Давид, стакан, это принесет мне покупателя.

Бескрайний. Выпейте стакан боярского квасу, Давид. Теперь это настоящий боярский квас. Я могу сказать это смело: с вашими деньгами все становится настоящим.

Сура (сквозь слезы, улыбаясь). Ну, я всегда же вам говорила, Иван, что у вас плохой квас. А теперь, когда настоящий, — вы мне не предлагаете?

Бескрайний. Ах, Сура…

Давид. Она шутит, Иван. Благодарю вас, но я не могу выпить столько и попробую у каждого. Очень-очень хорошая вода, Сонка! Вы открыли секрет и скоро разбогатеете.

Сонка. Я кладу немножко больше соды, Давид.

Странник (Анатэме тихо). Правда ли, вы — близкий друг Давида Лейзера и скажете мне это? Правда ли, что он хочет построить…

Анатэма. Зачем так громко! Отойдем немного к стороне.

Шепчутся. Анатэма отрицательно кивает головой, — он правдив, — но улыбается и гладит старика по спине. И видно, что старик не верит ему. В течение дальнейшего Анатэма понемногу уводит музыкантов, шарманщика и народ за столбы, где их не видно — но слышен шум, восклицания, смех, короткие звуки как бы настраиваемых инструментов. Немногие оставшиеся почтительно беседуют с Давидом.

Хессин. Правда ли, Давид, что вы с Сурою уезжаете в Иерусалим, святой город, о котором мы можем только мечтать?

Давид. Да, это правда, Абрам. Хотя я стал здоровее, и уже совсем не болит у меня грудь…

Хессин. Но это же чудо, Давид?

Давид. Радость дает здоровье, Абрам, а служение богу укрепляет его. Но все же нам с Сурою недолго жить и хотелось бы отдохнуть взорами на невиданной красоте божией земли. Но зачем, старый друг, ты снова говоришь мне «вы», неужели ты еще не простил меня?

Хессин (испуганно). Ой, не говорите, Давид. Если вы потребуете: скажи мне «ты» или убей себя, то я лучше себя убью, а «ты» не скажу. Вы — не простой человек, Давид.

Давид. Да. Я не простой человек. Я счастливый человек. Но где же веселый человек, Нуллюс, я что-то не вижу его… Ну, конечно, он готовит какую-нибудь шутку — я знаю его. Вот кто не омрачает лица земли унынием, Абрам, и не противится смеху, который на жизни, как роса на траве, и в лучах солнца сверкает многоцветно. Ну, конечно, он шутит — вы послушайте.

За столбами играет музыка; оркестр и шарманка с великим азартом исполняют ту музыкальную вещь, которую раньше играла одна только шарманка.

Звуки разорваны, немного дики, немного нелепы, но странно-веселы.

Бестолково свистит флейта, напоминая свист старой шарманки, что-то хрипит, и криво, забираясь куда-то в сторону, ухает труба. Одновременно с музыкою показывается и народ, идущий сюда, — это целое торжественное шествие. Во главе его, рядом с угрюмо шагаюшнм шарманщиком, идет танцующим шагом Анатэма: через плечо, на ремне — шарманка, рукоятку которой он вертит с величайшим усердием, пронзительно подсвистывая, дирижируя свободной рукою и бросая по сторонам и к небу приятные взгляды. За ним быстро таким же танцующим шагом идут музыканты и развеселившиеся бедняки. Проходя мимо Давида, Анатэма изгибает голову в его сторону и как бы к нему обращает весь свист свой, музыку и веселье. И так же изогнув шеи по направлению к Давиду, проходят музыканты и народ. И с шутливой укоризною, улыбаясь, Давид покачивает головою и расправляет свою седую, огромную бороду. Процессия скрывается.

Сура (растроганная). Какая красивая музыка! Как хорошо! Как торжественно! Давид, Давид, неужели все это — для тебя?

Давид. Для нас, Сура.

Сура. Ну, что я! Я только умею любить своих детей. А ты, а ты… (С некоторым страхом.) Вы — не простой человек, Давид!

Давид (улыбаясь). Так, так. Ну кто же я, — губернатор или даже генерал?

Сура. Не шутите, Давид. Вы — не простой человек!

Странник, который все время оставался здесь и видел торжественную процессию, теперь прислушивается к словам Суры и утвердительно кивает головою. Появляется веселый, несколько запыхавшийся Анатэма.

Анатэма. Ну как. Давид? По-моему, очень недурно. Прошли очень хорошо — я даже не ожидал! Только эта дурацкая труба!.. (Танцующим шагом, насвистывая, снова проходит перед Давидом, как бы восстановляя в его памяти происшедшее. Хохочет.)

Давид (благосклонно). Да, Нуллюс. Музыка была очень хорошая. Я еще никогда не слыхал такой. Благодарю тебя, Нуллюс, — своею шуткою ты доставил большое удовольствие народу.

Анатэма (к страннику). А тебе понравилось, старик?

Странник. Понравилось. Ничего себе. Но то ли еще будет, когда все народы земли склонятся у ног Давида Лейзера.

Давид (изумленно). Что он говорит, Нуллюс?

Анатэма. Ах, Давид! Это даже трогательно: люди влюблены в вас, как невеста в жениха. Этот удивительный человек, пришедший за тысячу верст…

Странник. Больше.

Анатэма. Спрашивал меня: не творит ли Давид Лейзер чудес? Ну, — а я засмеялся, я засмеялся.

Хессин. И меня он спрашивал о том же, но мне не было смешно: длинно ухо ожидающего — ему поют и камни.

Странник. Только шаг короток у слепого, а мысли у него долги. (Отходит и в дальнейшем, как тень, следит за Давидом.) Уже близко к закату солнце и обнимает землю тенями. Великой тишиной прощания исполнен воздух, и сонно ложится пыль — розовая, теплая, познавшая солнце. Завтра, серую, поднимут ее тяжелые колеса, немые, таинственные шаги шествующих призрачно явятся и исчезнут, и развеет ее ветер и унесет вода, — сегодня она лучится, расцветает пышно, покоится в мире и красоте розовая, теплая, познавшая солнце.

Абрам Хессин прощается с Давидом и уходит. Торговцы собирают товар, готовятся закрывать лавки. Тишина и покой.

Анатэма (отдуваясь). Фу, наконец-то! Ну и поработали мы с вами, Давид, — одна эта труба (закрывает уши) чего стоит. (Откровенно.) Мое несчастье, Давид, — это ужасно тонкий, невыносимо тонкий слух, почти, да, почти как у собаки. Стоит мне услышать…

Давид. Я очень устал, Нуллюс, и хочу отдохнуть. И мне бы не хотелось сегодня видеть людей, и вы не обидитесь, мой старый друг…

Анатэма. Я понимаю. Я только провожу вас.

Давид. Идем же, Сура, — вдвоем с тобою в покое и радости хочу я провести остаток этого великого дня.

Сура. Вы не простой человек, Давид. Как вы догадались о том, чего я хочу?

Уходят по направлению к столбам. Давид останавливается, смотрит назад и говорит, опираясь рукою на плечо Суры.

Давид. Взгляни, Сура: вот место, где прошла наша жизнь, — как оно печально и бедно, Сура, бесприютностью пустыни дышит оно. Но не здесь ли, Сура, узнал я великую правду о судьбе человека? Я был нищ, одинок и близок к смерти, глупый, старый человек, у морских волн искавший ответа. Но вот пришли люди — и разве я одинок? Разве я нищ и близок к смерти? Послушайте меня, Нуллюс: смерти нет для человека. Какая смерть? Что такое смерть? Кто, печальный, выдумал это печальное слово-смерть? Может быть, она и есть, я не знаю — но я, Нуллюс… я бессмертен. (Как бы пораженный светлым ударом, сгибается, но руки поднимает вверх.) Ой, как страшно: я бессмертен! Где конец небу — я потерял его. Где конец человеку — я потерял его. Я — бессмертен. Ох, больно груди человека от бессмертия, и жжет его радость, как огонь. Где конец человеку — я бессмертен! Адэной! Адэной! Да славится во веки веков таинственное имя того, кто дает бессмертие человеку.