Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

Теперь я редко утруждаю себя описаниями пшеничных полей и женщин, собирающих урожай в свободных сине-красных одеждах, и маленьких, пристально смотрящих девочек в желтых платьицах. Дело не в том, что я разучилась наблюдать; возвращаясь как-то вечером из Чарльстона, я снова почувствовала, как мои нервы напряглись, полыхнули, наэлектризовались (есть такое слово?) из-за представшей перед глазами красоты – красоты изобилующей и сверхизбыточной, – такой, что почти возмущаешься, когда не находишь в себе сил ни уловить ее всю, ни удержать этот момент. Идти по жизни гораздо интересней, если пытаться замечать все. У меня такое чувство, будто я неуверенно иду на ощупь (пришел Леонард, который заказал мне двуколку, чтобы завтра отвезти Дэди в Тилтон[1251]) по темному туннелю, заваленному всякой всячиной. Я больше не описываю встречи со стадами коров, хотя несколько лет назад это было просто необходимо, и то, как они блеяли и выли, окружив Гризель [собака], и как я размахивала палкой, держась на расстоянии, и думала о Гомере, когда коровы уверенно потопали на меня; какая-то пародия на битву. Гризель становилась все более наглой и возбужденной и носилась по кругу, тявкая на них. Аякс? При всем моем невежестве именно этот грек пришел мне на ум.

Мэйр печатает второе издание своей книги [«Дочь пастора»]; Стивен[1252] отлично продается; Лейс[1253] выходит в свет. Для Нэнси Кунард составляем смету [на печать романа «Параллакс»]; миссис Девоншир [неизвестная]… отказали; работа кипит; я разослала циркуляр о книге[1254] Дункана всем художникам выставки в Королевской Академии. Марджори тем временем выздоравливает, и нам, по-видимому, предстоит решать вопрос о ее будущем.

7 сентября, воскресенье.

Мне стыдно, что я ничего не пишу, а если и пишу, то небрежно, одни причастия настоящего времени. Я нахожу их очень полезными на заключительном этапе «Миссис Дэллоуэй». Наконец-то добралась до вечеринки, которая должна начаться на кухне и постепенно привести читателя наверх. Это будет самый сложный, эмоциональный, цельный эпизод, связывающий все воедино и заканчивающийся тремя высказываниями, произнесенными на разных ступенях лестницы, и каждое из них сообщит что-то о Клариссе, подведет итог. Кто будет говорить? Возможно, Питер, Ричард и Салли Сетон, но я пока не хочу точно определяться. Теперь мне кажется, что это будет лучшая из всех написанных мною концовок. Вот только мне еще предстоит перечитать первые главы, и я, если честно, скорее боюсь показаться безумной, чем умной. И все же я уверена, что придется поработать над швами и переходами, хотя бы потому, что мои метафоры везде льются через край, в том числе и сейчас. Интересно, может ли готовое произведение сохранять в себе черты наброска? Я стремлюсь именно к этому. В любом случае никто мне не поможет, никто не помешает. Меня осыпали комплиментами в «Times», а Ричмонд даже растрогал, сказав, что он от всей души желает успеха моему роману. Я бы очень хотела, чтобы он читал мою прозу, но мне всегда кажется, что он этого не делает.

У нас дважды гостил Дэди; вчера были Клайв и Мэри; я ночевала в Чарльстоне; Л. ездил в Йоркшир[1255]; довольно странное разрозненное дождливое лето; люди приезжали и уезжали, Нелли постоянно хандрила, но оставалась верна; однажды вечером мистер Ганн, складывая сено из пшеницы в снопы и всматриваясь в его черноту, предложил нам Эшем-хаус. Спустя сутки у меня возникло искушение согласиться. Мы бы могли дать за него £1500. Но в доме темно и сыро, а никакая красота этого не компенсирует. Сад здесь процветает. Решение отложено. Мы, конечно, могли бы сдавать Эшем в аренду, чего не стали бы делать с этим домом, но бояться быть связанными явно глупо. Как-то вечером к нам приезжал Норман Лейс, который четко дал понять, что только люди определенного сорта способны пройти сквозь угольное ушко, и намекал на самого себя; он один из тех крепких бескомпромиссных мужчин, которые нравятся М.Л.Д. [Маргарет Ллевелин Дэвис], очень способный, надежный, не обращающий внимания ни на какое искусство и постоянно навязывающий свою добродетель, но это, конечно, и правда добродетель. «Они принадлежат к джентльменской части семьи…» Он не доверяет Оксфорду. Хочет писать как можно понятней; надеется жить в Ист-Энде [восточная часть Лондона] и обучать рабочих. Его жена тратит £150 на сад, что огорчает Лейса, но это ее единственное удовольствие. Он не любит брать деньги, а это значит, что дети могут остаться без обуви. Он считал меня дочерью Теккерея и успокоился только тогда, когда я убрала еду со стола и заговорила о религии и морали, о его ссоре с Министерством по делам колоний и их навязчивости; короче говоря, он слишком много протестует, но все равно остается приятным человеком.

15 сентября, понедельник.

Сижу и жду, когда Л. вернется из Лондона, и, вспоминая свои мучения из-за его опоздания в прошлом году[1256], я чувствую, как ноет старая рана. Л. отправился на встречу с Нэнси Кунард, так что я ожидаю интересных сплетен. Вита приезжала сюда в воскресенье на своей большой скользящей новой синей машине «Austin[1257]», которой она прекрасно управляет. Вита была одета в желтый вязаный свитер с кольцами и большую шляпу, а ее дорожный чемоданчик изобиловал серебром и ночными сорочками, завернутыми в ткань. Мучаясь с горячей водой для нее, Нелли причитала: «Если бы только она не была знатью!». Но мне как раз нравится, что она из знати и очень благородная – идеальная леди со всей смелостью и отвагой аристократов, а еще в ней меньше ребячества, чем я думала. Она оставила нам рукопись[1258], которая меня действительно заинтересовала. По правде говоря, я вижу в тексте свое лицо. К тому же Вита избавилась от прежнего словоблудия и, как мне кажется, добилась некоего проблеска искусства, но я скорее восторгаюсь ее мастерством и чувствительностью, ведь она не только мать, жена, великая леди и хозяйка, а еще и писака, не так ли? Как мало, по сравнению с ней, делаю я; мой мозг никогда бы не позволил мне доить из него по 10 тысяч слов в неделю, и поэтому я представляю, что у меня внутри не хватает какого-то источника энергии. Вот я смотрю на свою благословенную миссис Дэллоуэй глазами Виты и не могу остановиться; ночами думаю о следующей сцене и о том, как доведу дело до конца. Вита, если вернуться к ней самой, чертами лица похожа не перезрелую виноградинку, усатая и надутая, а с годами, вероятно, станет немного тяжеловесной;