Порог между мирами (сборник) - Филип Дик

Оба улыбнулись.

— Чего хотите выпить, доктор? Мне все нравится. Еще я люблю котлеты, мексиканскую кухню, ребрышки и жареные креветки с хреном и горчицей… Услаждаю свой желудок.

— Бурбон, — решил Эрик.

В комнату вошел какой–то человек и бросил взгляд на доктора. У него было серое, мрачное лицо, и Свитсент понял, что это один из сотрудников охраны Моля.

— Это Том Йохансон, — пояснил Генсек. — Он поддерживает во мне жизнь. Таков мой доктор, Эрик Свитсент. Но для этого ему служит пистолет. Покажи доктору свою пушку, Том. Докажи ему, что можешь грохнуть любого, в любой момент и с любого расстояния. Прикончи Вирджила, когда он появится в коридоре. Выстрели ему прямо в сердце. Потом доктор сможет вставить ему новое. Сколько на это требуется времени? Десять, пятнадцать минут? — Моль громко рассмеялся и кивнул Йохансону. — Том, закрой дверь.

Телохранитель исполнил приказ. Моль встал напротив Эрика.

— Послушайте, доктор. Я хотел бы вас кое о чем спросить. Предположим, вы начали бы меня оперировать, удалили бы старый желудок, поставили новый — и что–то вдруг не вышло. Мне не было бы больно, верно? Ведь я был бы без сознания. Могли бы вы это сделать? — Он пристально смотрел Эрику в глаза. — Понимаете, о чем я? Вижу, что понимаете.

Позади них стоял у закрытой двери невозмутимый охранник, никого не впуская и не давая посторонним услышать этот в высшей степени доверительный разговор.

— Зачем? — помолчав, спросил Эрик. — Не лучше ли просто воспользоваться «люгер–магнумом» Йохансона? Раз вы этого хотите…

— Сам не знаю зачем, — ответил Моль. — Похоже, без всяких на то причин. Может, из–за смерти жены. Скажем так, из–за возложенных на меня обязанностей, с которыми я, по мнению многих, не справляюсь. Я с этим не согласен, но они не понимают всех сторон ситуации. И еще я просто устал, — признался он.

— Это можно было бы сделать, — сказал Эрик чистую правду.

— Вы могли бы?

Глаза его, по–прежнему смотревшие на медика, вспыхнули. Шли секунды.

— Да, мог бы.

У Эрика имелись довольно своеобразные взгляды на самоубийство. Несмотря на врачебный кодекс, этическую основу медицины, он, опираясь на собственный опыт, был убежден в том, что если кто–то хочет умереть, то у него есть на это полное право. Доктор не мог, даже не пытался рационально обосновать подобное убеждение. Данный тезис казался ему очевидным сам по себе. Он не знал никаких свидетельств в пользу того, что жизнь есть благо. Возможно, для некоторых так оно и было, для других же — однозначно нет.

Для Джино Молинари жизнь стала кошмаром. Этот человек был болен, его мучили угрызения совести, угнетала огромная, по–настоящему безнадежная ответственность. Его собственный народ, земляне, не питал к нему доверия, не пользовался он уважением также и у жителей Лилистара. К этому прибавлялись личные проблемы, начиная с внезапной смерти жены и заканчивая болями в желудке.

Эрик понял, что это, похоже, еще не все. Оставались некие факторы, известные только Молю, решающие, о которых он не собирался никому говорить.

— Так вы сделали бы это? — спросил Молинари.

Эрик долго молчал, наконец ответил:

— Да, сделал бы. Это должен быть договор между нами двоими. Вы меня попросите, я исполню просьбу, и на этом все закончится. Это было бы исключительно наше дело.

— Да, — кивнул Моль, и на его лице отобразилось облегчение.

Он слегка расслабился, обрел минутное спокойствие.

— Теперь я понимаю, почему Вирджил вас рекомендовал.

— Однажды я хотел сделать это с собой, — признался Эрик. — Совсем недавно.

Моль резко обернулся и уставился на доктора столь пронзительным взглядом, что тот будто прошил его насквозь, вонзился в самые глубины души.

— В самом деле? — спросил Джино.

— Да, — кивнул врач.

«Потому–то я и могу тебя понять, поставить себя на твое место, даже не зная точных причин», — подумал он.

— Но я хочу знать причины, — сказал Моль.

Его слова настолько напомнили Свитсенту телепатическое чтение мыслей, что он остолбенел, не в силах отвести взгляд от проницательных глаз собеседника. Внезапно он понял, что Генсек вовсе не обладал никакими парапсихологическими способностями. Дело было совсем в другом.

Моль протянул руку, Эрик машинально ее пожал и почувствовал, что не может освободиться. Джино не отпускал его ладонь, сжимал ее так, что боль пронизывала до самого плеча. Молинари пытался лучше к нему приглядеться, понять все, что только удастся, как еще недавно Филлис Эккерман. Но он не придумывал никаких гладких, простых теорий. Ему нужна была правда, причем высказанная самим Эриком Свитсентом.

Эрик вынужден был рассказать Молю, что случилось. У него просто не оставалось другого выхода.

Речь в данном случае шла, в общем–то, о мелочи. Если бы доктор кому–нибудь об этом рассказал — а он никогда не был настолько глуп, чтобы излагать эту историю хоть кому–то, — его совершенно справедливо сочли бы идиотом. Или, что еще хуже, душевнобольным.

— Речь идет об одном случае с…

— Вашей женой, — закончил Моль, не отводя взгляда от Эрика и не отпуская его руку.

— Да, — кивнул медик. — И с моими видеозаписями превосходного комика середины двадцатого века Джонатана Винтерса.

Именно эта коллекция послужила поводом для того, чтобы впервые пригласить к себе Кэти Лингром, которая выразила желание зайти к нему домой и посмотреть несколько сцен.

— Из самого факта наличия у вас этих записей она сделала некие психологические выводы, — сказал Моль. — Нечто значительное о вашей личности.

— Да, — снова мрачно кивнул Эрик.

Кэти, свернувшись клубочком, провела вечер в его гостиной, длинноногая и гладкая как кошка, с обнаженными грудями, покрашенными модным тогда зеленым лаком.

Она не сводила взгляда с экрана, конечно, смеялась — разве можно было удержаться? — а потом задумчиво проговорила:

«Знаешь, этот Винтерс обладал великим талантом играть свои роли. Входя в образ, он почти полностью в него погружался. Будто в самом деле верил, что становится кем–то другим».

«Это плохо?» — спросил Эрик.

«Нет. Но это объясняет, почему тебя привлекает Винтерс».

Кэти обняла ладонями влажное, холодное стекло бокала. Ее длинные ресницы задумчиво опустились.

«Из–за той части его личности, которая никогда не погружается ни в какую роль. Это означает, что ты сопротивляешься жизни, роли, которую в ней играешь — хирурга–трансплантолога. Некая детская, подсознательная часть тебя не желает присоединяться к остальному человеческому обществу».

«И что, это плохо?»

Он пытался шутить, старался даже тогда перевести скучный разговор в более веселое русло, которое отчетливо рисовалось в его воображении, когда он смотрел на ее чистые обнаженные бледно–зеленые груди, будто излучавшие собственное сияние.

«Это обман», — заявила Кэти.

При этих ее словах он внутренне застонал — впрочем, и теперь тоже.

«Ты обманываешь других, — продолжала Кэти. — Например, меня».

К счастью, тогда она над ним сжалилась и сменила тему, за что он был ей благодарен. Но все же почему это его так взволновало?

Позже, после свадьбы, Кэти решительно потребовала, чтобы он держал коллекцию видеозаписей у себя в кабинете, а не в общей части квартиры. Она заявляла, что они каким–то образом ее раздражают, но не знала или, по крайней мере, не говорила, почему именно. Когда вечерами Эрик ощущал давнее желание посмотреть фрагмент выступления Винтерса, Кэти всегда жаловалась.

— Почему? — спросил Моль.

Эрик не знал. Он не понимал этого ни тогда, ни теперь. Однако это был зловещий знак. Муж замечал отвращение, которое испытывала жена, но не улавливал его смысла. Невозможность понять то, что происходит в его собственной супружеской жизни, крайне беспокоила Свитсента.

Тем временем благодаря ходатайству Кэти он получил работу у Вирджила Эккермана. Жена дала ему возможность совершить большой скачок в общественной и экономической иерархии. Он, естественно, был ей благодарен, как же иначе? Доктор смог удовлетворить все свои амбиции.

Способ их реализации не казался ему существенным. Многие жены помогали мужьям на очередных трудных этапах карьеры, и наоборот. Но все же…

Кэти это не давало покоя. Даже при том, что это была ее собственная идея.

— Так это она устроила вас на ту работу? — нахмурившись, спросил Моль. — А потом постоянно об этом напоминала? Кажется, я уже очень хорошо понимаю.

Он начал хмуро ковыряться в зубах.

— Однажды ночью, в постели… — Эрик замолчал, не в силах продолжать.

Речь шла об очень личном и страшно неприятном.

— Я хочу знать остальное, — заявил Джино.

Доктор пожал плечами.

— Ну… она сказала что–то насчет того, что сыта по горло этим цирком, в котором мы торчим. Под цирком она понимала, естественно, мою работу.