Разговор в «Соборе» - Марио Льоса

Тот, которого отрядили ему в напарники, протянул Трифульсио бутылку, и он глотнул. Потом подал ему руку: приятно познакомиться, из Лимы? как на него этот воздух-то разреженный действует? Никак, сказал Лудовико, и оба заулыбались. Вот ты, сказал Молина, и поднялся какой-то парень: я — в партер, налево и назад. А ты? — сказал Молина. Поднялся другой: на галерку, к центру, вот с ним. Так перебрали всех, и все вставали, а когда черед дошел до Трифульсио, он остался сидеть: я — в партер, к самой сцене, вот с этим сеньором. Правильно, тебе там самое место, сказал Урондо, и послышались смешки.

— Усвоили, значит, — сказал Молина. — Пока не будет свистка, всем сидеть тихо. Только по сигналу. Сигнал — «Да здравствует генерал Одрия!». Кто подаст?

— Я подам, — сказал главный. — Я буду на галерке, как раз посередине.

— Тут, сеньор инспектор, вот какое дело, — прозвучал чей-то смущенный голос. — Они-то ведь тоже сложа руки не сидят, — готовятся. Я видал ихних людей, ездили на машинах, агитировали. Первостатейные ухорезы, сеньор инспектор. Взять хоть Аргельеса — матерый бандит, отпетый.

— Они и из Лимы выписали людей на подмогу, — сказал другой голос. — Человек пятнадцать, сеньор инспектор.

— Агенты, которых Молина уговорил, были неопытные, и нельзя сказать, чтоб так и рвались в драку, — сказал Лудовико. — Я-то сразу почуял: чуть что не так, они удерут.

— На всякий случай приготовлены штурмовые группы, — сказал Молина, — приказ им дан четкий. Так что попрошу не хныкать.

— Да вы не подумайте, сеньор инспектор, что мы боимся, — сказал первый голос. — Просто хотели, чтоб вы это поимели в виду.

— Ладно, понял, — сказал Молина. — Вот этот сеньор подаст сигнал, и вы все устроите небольшое землетрясеньице, оттесните всю публику на улицу, а там уж ее встретит наша демонстрация. Примкнете к «возрожденцам», а потом, после митинга на площади, соберетесь снова здесь.

Раздали еще водки и курева, а потом газеты, чтоб завернуть велосипедные цепи, дубинки, кастеты. Молина и главный всех осмотрели — спрячь поглубже, пиджак запахни, — а дойдя до Трифульсио, главный его подбодрил: ну, негр, вижу, ты молодцом. Угу, сказал Трифульсио, оклемался, а про себя подумал: мать твою так. С оружием повнимательней, сказал Молина, своих не перестреляйте. На улице ждали такси. Нам с тобой в эту, сказал Лудовико Пантоха, и Трифульсио полез за ним в машину. В театр приехали раньше остальных. У входа толпился народ, раздавали листовки, но в партере почти никого не было. Сели в третьем ряду, Трифульсио закрыл глаза: вот сейчас, сейчас лопнет, весь театр кровью запачкаю. Плохо тебе? — спросил этот, из Лимы. Да, неважно, сказал Трифульсио. Подходили попарно остальные, занимали свои места. Какие-то юнцы стали хором кричать: «сво-бо-да, сво-бо-да». Народу прибывало, зал был почти полон.

— Хорошо, что рано пришли, — сказал Трифульсио. — А то стоять бы пришлось, кому это нужно?

— Да, дон Кайо, началось, — сказал префект. — Да, почти полный. Да, сейчас, наверно, уже выходят с рынка.

Заполнился людьми партер, потом амфитеатр, потом ярусы, и опоздавшие пытались прорваться на сцену через кордон парней с красными повязками — они распоряжались и следили за порядком. А на сцене стояло десятка два стульев, микрофон, перуанский флаг, висели плакаты. Когда не шевелюсь, вроде отпускает, думал Трифульсио. «Сво-бо-да», — продолжали скандировать одни, а в задних рядах завели свое: «За-кон-ность, за-кон-ность». Слышались рукоплескания, крики «ура», все галдели, перекрикивая друг друга. На сцену вышли какие-то люди, стали рассаживаться. Их встретили овациями, крик сделался оглушительным.

— Чего это насчет законности, я не понял? — сказал Трифульсио.

— Требуют, чтоб разрешили партии, которые объявлены вне закона, — сказал Лудовико. — Здесь ведь, кроме толстосумов, еще и апристы с коммунистами.

— Я на многих митингах бывал, — сказал Трифульсио. — Вот в пятидесятом, помню, в Ике был с сенатором Аревало. Но всегда где-нибудь на площади, на воздухе. В театре первый раз.

— А вон там, в глубине, Иполито, — сказал Лудовико. — Дружок мой. Мы уж лет десять вместе работаем.

— Повезло тебе, что не страдаешь от горной болезни, такая пакость, — сказал Трифульсио. — Слушай, а ты-то чего кричишь?

— И ты кричи, — сказал Лудовико. — Хочешь, чтоб расчухали, кто мы?

— Мне не кричать велели, а выскочить на сцену, отсоединить микрофон, — сказал Трифульсио. — Тот, который знак подаст, — главный над нами, и он вот сейчас на меня смотрит. Он злой как черт, чуть что — оштрафует.

— Дурак ты, — сказал Лудовико. — Слушай, что я говорю: кричи «свобода» и хлопай.

Не верится, что отпустило, подумал Трифульсио. Низенький человечек — очки, галстук-бабочка — дирижировал теми, кто кричал «сво-бо-да» и объявлял ораторов. Называл их по имени, указывал на них, а публика встречала каждого громом рукоплесканий и криком. Кричавшие «сво-бо-да», явно соревновались с теми, кто кричал «за-кон-ность», кто кого переорет. Трифульсио повернулся посмотреть на своих, но все повскакали на ноги, почти никого уже не увидел. Главный, однако, был на месте, сидел, опершись на барьер галереи, а с ним еще четверо — зыркали глазами во все стороны, слушали.

— Смотри-ка, одну только сцену охраняют пятнадцать человек, — сказал Лудовико. — А сколько этих, с повязками, по всему залу. Это не считая тех, кто обнаружится, когда начнется. Думаю, ни черта у нас сегодня не выйдет.

— Почему же не получится? — сказал Трифульсио. — Этот, как его, Молина, не объяснил толком?

— Нас должно было быть полсотни — хорошо обученных, — сказал Лудовико. — Этих, местных, я в расчет не беру — барахло. Нет, ничего не выйдет.

— Должно выйти. — Трифульсио кивнул из галерею. — Не выйдет — перед главным отвечать придется.

— Демонстрация с рынка уже, наверно, подошла, — сказал Лудовико. — Ничего не слышишь — на улице?

Трифульсио не ответил, он слушал ставшего перед микрофоном господина в синем: «Одрия — это диктатор, закон о внутренней безопасности — попрание конституционных норм, люди требуют свобод». И льстил Арекипе: «Город-мятежник, город-мученик, который Одрия в пятидесятом году залил кровью, но не смог уничтожить его стремление к свободе».

— Ловко чешет, — сказал Трифульсио. — Вроде сенатора Аревало, тот даже еще лучше. До слез публику доводит, не приходилось слышать?

— Яблоку негде упасть, а народу все подваливает, — сказал Лудовико. — Надеюсь, этому твоему хмырю начальнику не взбредет в голову сигнал подать.

— Но доктора Ламу этот обставил, — сказал Трифульсио. — Говорит так же красиво, зато все понятно.

— Что вы сказали? — сказал Кайо Бермудес. — Провалилась?

— С рынка тронулось никак не больше двухсот человек, дон Кайо, — сказал Молина. — Перепоили. Я предупреждал Ламу, но вы же знаете его. Напились на дармовщинку и остались на рынке. Пошло не более двухсот. Что будем делать, дон Кайо?

— Ох, опять, — сказал Трифульсио. — Обкурили всего, заразы. Вот и опять мне худо.

— Рехнуться надо, чтобы в таких условиях подавать сигнал, — сказал Лудовико.

— Где там Иполито? Ты не видишь?

От тесноты и скученности, от возбуждения, от бесчисленных сигарет становилось жарко, Трифульсио видел, как заблестели испариной лица, кое-кто снял пиджак, развязал галстук, и все кричали хором: «сво-бо-да, за-кон-ность». Опять прихватило, с тоской подумал Трифульсио. Закрыл глаза, повесил голову, глубоко вздохнул. Прикоснулся к груди: колотится, опять колотится. Господин в синем костюме кончил говорить, выкрикнули лозунг, и тот, маленький в бабочке, взмахнул руками, как дирижер.

— Ну ясно, — сказал Кайо Бермудес. — Мы проиграли. При таком раскладе, Молина, лучше операцию не проводить. Отмените.

— Попробую, дон Кайо, но боюсь, уже не успею, — сказал Молина. — Люди — на местах, вряд ли удастся оповестить об отмене. Даю отбой, дон Кайо, позвоню попозже.

Теперь выступал высокий и толстый человек в сером костюме — наверно, из Арекипы, потому что все повторяли его имя и махали ему руками. Ох, сколько же мне мучиться, думал Трифульсио, сколько ж этой муке длиться, почему бы не сразу? Скорчившись в кресле, полузакрыв глаза, он считал себе пульс: раз-два, раз-два. Толстый на сцене вскинул руки, замотал ими, захрипел что-то.

— Худо мне, — сказал Трифульсио. — Дышать нечем.

— Хоть бы он сообразил, что нельзя подавать сигнал, — прошептал Лудовико. — Но если даже подаст, мы с тобой с места не сдвинемся, понял? Сидеть будем как пришитые, понял, негр?

— Замолчи, миллионер! — грянул откуда-то сверху голос главного. — Народ не обманешь! Да здравствует Одрия!

— Ну, наконец-то, а то бы я задохся. Вот и свисток, — сказал, поднимаясь, Трифульсио. — Да здравствует генерал Одрия!

— Все оторопели, даже тот, кто выступал, — сказал Лудовико. — Оторопели и уставились на галерку.