Собрание сочинений в четырех томах. 4 том. - Борис Горбатов

— Что ж они там, в редакции, полагают, что я из-за денег пишу и без денег писать не стану?

Он даже поехал в город, в редакцию, объясняться. Ему разъяснили, что так принято, ничего не поделаешь. Пришлось деньги взять. Но он не знал, что делать с этими шальными «литературными» деньгами. Подумал-подумал и вдруг купил себе шляпу. Все писатели носят шляпы. А Гриша Мальцев теперь чувствовал себя приверженным литературе навеки и до последнего вздоха.

Впрочем, к гонорару он так привыкнуть и не смог — брал его, всегда конфузясь. Другое дело зарплата. У него навсегда осталось рабкоровское отношение к газете. Он свято верил во всемогущество и таинство печатного слова и трепетал перед ним. Появление собственной заметки в газете каждый раз приводило его в удивление и восторг: «Смотрите! Напечатали! Да неужто напечатали?» Он глядел на черные рядки и наглядеться не мог: собственные слова казались ему чужими и многозначительными.

Профессионалом он так и не стал. Он писал слишком много, длинно и во всех жанрах. Когда редакция безжалостно сокращала его сочинения, он не обижался, а только вздыхал...

Несмотря на то, что некогда его любимым псевдонимом был «Скорпион», он к желчному племени разоблачителей не принадлежал. В нем не было злорадного восторга разоблачителя. Узнав о безобразиях в районе, он сам же первый и огорчался. Он знал, что об этом надо написать в газету. Нельзя не написать. И он писал — добросовестно и кропотливо — об отставании района, о прорыве на шахте и непорядках на севе или уборке... Но в этот день он сам был не свой. «Словно родному отцу в бороду наплевал!..» — вздыхал он.

Зато какая радость, когда можно выхвалить свой район перед другими! Гриша Мальцев был пламенный патриот. Его донбассовский патриотизм был неистовым, непримиримым, яростным и... чуть-чуть наивным, трогательно смешным. По мнению Гриши Мальцева. Донбасс никому и ни в чем не уступал. Ни в каком отношении! Донецкие курганы не ниже Уральских гор. Азовское море не хуже Черного. А Северный Донец! А степь! А недра! А люди! Традиция! История! Революция!

В Донбассе, в годы гражданской войны, бывал Сталин. Гриша может показать дом, где вождь останавливался. В Донбассе жил Артем. Отсюда вышел легендарный Пархоменко. Здесь родились Ворошилов. Жданов, Хрущев, секретарем Донецкого губ кома партии работал Молотов. Здесь часто бывали Орджоникидзе и Каганович, — их вообще с легкой душой можно считать коренными донбассовцами.

В Бахмутском уезде родился писатель Гаршин, в Мариуполе — художник Куинджи. Под Мариуполем же, в рыбацком селе, — Седов, отважный исследователь Северного полюса. В Донбассе работали знаменитые горняк и геолог и Летучих и Горлов. От последнего и пошла Горловка. В Донбассе прославился легендарный доменщик Курако. Тут явились и Изотов, и Стаханов, и Кривонос, и Паша Ангелина. А сколько наркомов, академиков, певцов, артистов дала земля донецкая!.. Стоило назвать при Грише Мальцеве любое имя, как он тут же объявлял: наш!

Он насиловал для этого и историю, и географию. Он отторгал Таганрог от РСФСР и беззаботно присваивал его для того только, чтоб Антон Павлович Чехов оказался земляком. Он уверял, что речушка Кальмиус, протекающая в наших пределах, и есть та самая Калка, на берегах которой некогда разыгралась историческая битва русских с татарами. Из-за Стеньки Разина еще можно было спорить — донской он казак или донецкий, но зато Кондратий Булавин уж доподлинно был бахмутским станичным атаманом!

А скифские каменные бабы? Их и сейчас сколько угодно в донецкой степи. Разве не доказывают они, сколь эта земля древня? Гриша Мальцев не прочь был объявить и скифов, и хазаров, и даже половцев-кинчаков прямыми и непосредственными предками современных донбассцев.

Но тут же он спохватывался. Он вспоминал украинских казаков, бежавших сюда, в степь, из Запорожской Сечи.

— Нет, мы потомки сечевиков! — гордо восклицал он. — Вот откуда у нас характер! Мы — казаки. Мы дети вольницы. К нам всегда приходили люди «шукать свою долю и волю», — повествовал он. — Бежали сюда хлопы с Днепра и Припяти, от проклятой шляхты. Бежали крепостные люди с окраинных русских земель. Спасались здесь от турецкого ига болгаре, валахи, венгерцы... Донецкая степь всем стала родиной. Прибежали греки из Крыма — заложили Мариуполь. С Балкан пришли сюда целые полки сербов — отсюда и Славяносербск. Они так и селились поротно. До сих пор в народе эти села зовут «ротами». Да вот, например, село Верхнее, где «Донсода» — 3-я рота. Калиновское — 13-я рота... Ротные командиры скоро стали помещиками, и от Штерича пошла Штеровка, от полковника Голуба — Голубовка... А потом, когда началась «угольная лихорадка», — кого-кого только не приютила, не обнадежила мать донецкая земли! Даже китайцев. И все эти разноплеменные элементы оседали тут. Приживались и. как крупинки, вплавлялись в основную массу коренного украинского населения и растворялись в ней. Своим потомкам они передавали уже только одни фамилии да глаза. Я заметил, что глаза дольше всего сохраняются... Вот мы какой народ! — хвастливо заканчивал он. — Особенный! Ну, где вы еще такой встретите?

Я уверен, что если б хорошенько раздразнить Гришу, «загнать его в бутылку», — он мог бы договориться и до того, что донбассовцы вообще — особая нация, только ученые все не могут это открыть. Гриша был способен и не такое еще брякнуть сгоряча, так далеко заходил его необузданный областной патриотизм.

Его корреспонденции всегда пестрели выражениями: «единственный в мире», «самый крупный в Европе», «впервые в истории»; в редакции уже привыкли почти механически выметать все эти излишества из Гришиных статей. Но Гриша не унимался. Впрочем, иначе он и не умел писать. Он тоже был энтузиаст, как и Виктор Абросимов.

По роду своей работы Грише чаще приходилось иметь дело с Андреем Воронько, чем с Виктором. Андрея он уважал, но побаивался, в Виктора же влюбился сразу. Все в этом человеке было ему мило-дорого. И то, что он был здешний, круто-марьииский, коренной (Чибиряки не шли в счет — это предыстория человека!), и то, что вышел он из шахтеров, и его истинно шахтерский отчаянный нрав, и его стать, и рост, и пламенные глаза... Втайне Гриша уже мечтал о том, что напишет целую книгу о Викторе. Какой провинциальный журналист не мечтает о своем «Тихом Доне»! A Гриша Мальцев был просто рожден для того, чтобы стать летописцем своего района.

Но пока трест прозябал в прорыве, об этом нечего было и думать. Гриша даже в газету ни строки не писал. И редакция его не понукала. Вокруг Виктора как-то сам собою установился всеобщий и дружеский заговор молчания. Все понимали, что управляющий он молодой, а трест ему достался трудный. Все терпеливо ждали, что он вытянет дело. Его берегли и немного баловали.

Ждал и Гриша, может быть, только нетерпеливее всех. И, наконец, дождался! Третий день подряд трест Виктора выполнял суточный план. На четвертый день Гриша взялся писать статью.

В этот день перо его летало по бумаге быстрее молнии. «Крутой перелом!» — так называлась эта статья. Редакция напечатала ее немедленно. В этот день Гриша чувствовал себя именинником больше даже, чем его герой. Первомайский район снова гремел на весь Донбасс!

Бедный Гриша-Скорпион! Он даже не подозревал, какую статью написал!

13

По тому, как встретила его Даша, когда он пришел обедать домой, Виктор сразу понял, что она уже прочла статью Гриши Мальцева. В Даше все дышало сейчас счастьем и гордостью, гордостью за мужа. Она прямо с порога порывисто рванулась к нему и протянула руки навстречу. Потрясенный и благодарный, он обнял ее и расцеловал.

Так они и стояли в передней, обнявшись, словно после долгой разлуки. Потом, рука об руку, тихо и торжественно пошли в столовую.

И Даша вспомнила, что вот так же, под руку шла она с Виктором и пять лет назад, в утро его первого триумфа. Так же влюбленно и покорно прижималась она к нему, так же заглядывала в глаза. И все подруги ей завидовали!.. В то утро она впервые узнала, как сладко быть спутницей героя, — и только потом — как это тревожно. Она так и осталась на всю жизнь просто спутницей.

Но сейчас ей не хотелось думать ни о себе, ни о своей судьбе. Сейчас она была счастлива счастьем мужа-товарища.

— Ну, хвастайся, хвастайся! — сказала она, едва сели за стол. — Теперь ты можешь дать себе волю...

— Да нечем еще хвастаться, Светик...

— Нечем? Тебе-то и нечем? — удивилась она.

— Право же, нечем. Я пока халиф на час.

— Нет, ты не увиливай! Ты хвастайся, хвастайся. Ну, я очень прошу тебя — хвастайся! И ешь, — сказала она, бережно подвигая к нему полную тарелку.

— А что же сначала: есть или хвастаться? — лукаво спросил он.

Она засмеялась.

— Сначала — есть.

— A-а! Пожалела все-таки! — засмеялся и он. — Значит, можно кидаться?

— Кидайся!..

Он взял стопку, подмигнул Даше, как приятелю, выпил, крякнул и жадно накинулся на еду, — он проголодался.