Рапалло – великий перелом – пакт – война: СССР на пути в стратегический тупик. Дипломатические хроники и размышления - Александр Герасимович Донгаров

В результате законное и бесспорно целесообразное стремление исправить «под себя» стратегическую ситуацию в районе Балтийского моря реализовали так, что ситуация только ухудшилась. Совершили чудовищную ошибку/несправедливость в Польше, покусившись на ее исконные земли, но, слава богу, вовремя поправились. Затем выбрали самые неудачные время и способ решения бессарабского вопроса, попутно развалив региональную систему противодействия германской экспансии в лице Балканской и Малой Антант. Выступая на сессии ВС СССР по вопросу о ратификации пакта о ненападении с Германией, Молотов с видом Талейрана наших дней изрек труизм, дескать искусство внешней политики состоит в том, чтобы превращать вчерашних врагов в добрых соседей. Что ж, как говорится, каким судом судите, таким и вас судить будут: на 22 июня, после двух лет его деятельности на посту наркома иностранных дел, во всем мире у СССР осталось целых два союзника – Монгольская и Тувинская народные республики.[204]

С позиции исторического детерминизма

Чтобы снять с Кремля ответственность за провальную политику, поставившую страну на край гибели, официальная историография до сих пор утверждает, что неизбежность войны была запрограммирована самим социалистическим выбором, сделанным народом в октябре 17 года в условиях капиталистического окружения. Как будто прошедшие с той поры столетие не доказало абсолютную неприменимость теории классовой борьбы к международным отношениям. Воевали все – капиталистические страны между собой, социалистические страны между собой, одни капиталистические страны в союзе с социалистическими странами против других капиталистических стран, но ни разу водораздел не проходил по линии «капитализм – социализм». В принципе такие войны возможны, как между всякими другими государствами, но их причины будут не идеологическими, а любого иного рода. В истории западной цивилизации эпоха религиозных войн осталась далеко позади, т. ч. в ХХ в. государства уже не воевали из-за разного подхода к вопросам социальной теории.

В паре с утверждением о неизбежности войны идет утверждение о безальтернативности проводившегося сталинским руководством политического и экономического курса внутри страны, прежде всего, в вопросе о т. н. «первоначальном социалистическом накоплении», т. е. об ограблении населения во имя индустриализации. Аргументация известна: иных источников финансирования промышленного рывка не существовало, а без создания современной промышленности, в том числе военной, рассчитывать на победу в неизбежной в скором будущем войне не приходилось. Ссылкой на необходимость подготовиться к грядущим испытаниям объясняется, – а по существу оправдывается, – невероятная, невиданная жестокость, с которой решалась эта задача. При этом делается все, чтобы замолчать тот факт, что именно этот курс породил, в качестве ответной реакции, народный отказ защищать режим, что и привело к военной катастрофе 1941 года. Однако никакой Книги Судеб с апокалипсическим сценарием для России, предначертанным самим Провидением, не существовало, и его подлинные авторы хорошо известны.

Кто в тылу?

Если хорошенько подумать, то нет ничего удивительного в том, что внешнеполитические расчеты Сталина строились в определяющей мере с учетом состояния внутрисоюзного тыла его режима. А это состояние характеризовалось жесточайшей конфронтацией между обществом и властью, которая (конфронтация) сотрясала страну в течение всего периода «развернутого построения социализма в СССР», начиная с «коллективизации» и до начала войны. Каждая из страт советского общества могла иметь свои собственные причины не любить режим партийной диктатуры, но самый массовый и глубокий протест порождали его репрессивно – конфискационные методы «первоначального социалистического накопления»: т. н. «коллективизация», т. е. конфискация материализованного прошлого труда крестьян и присвоение их будущего труда в колхозах за пустые «трудодни»; нищенские зарплаты на заводах и фабриках, не говоря уже о рабском труде узников ГУЛАГа. В результате тыл режима лишь на 10 процентов состоял из его сторонников и бенефициаров, а на 90 процентов – из (в неизвестной нам пропорции) активных противников, скрытых недоброжелателей и безразличных к его судьбе обывателей. Такой непрочный взрывоопасный тыл обесценивал советское превосходство в количестве и, во многих случаях, качестве вооружений над Вермахтом. Поэтому посторонний, на первый взгляд, для избранной нами темы вопрос о путях народнохозяйственного строительства в СССР становится центральным. Конкретно, вопрос формулируется так: возможно ли было обеспечить ускоренное промышленное развитие, не отказываясь от умеренно щадящей политики НЭП’a и не ссорясь с народом?

НЭП или «коллективизация»?

Существует мнение, что как раз в долгосрочной перспективе НЭП оказался тупиковой ветвью стратегии хозяйственного строительства в СССР. Убыточная госпромышленность и мелкотоварные крестьянские хозяйства были неспособны генерировать капитал, достаточный для осуществления ускоренной индустриализации. Следовательно, делается вывод, работающей альтернативы курсу Сталина на «коллективизацию» просто не существовало; возможны были только какие – то более или менее вегетарианские вариации его.

Ленин, предложивший НЭП как стратегию «всерьез и надолго», думал иначе. Разумеется, он не хуже носителей выше приведенного мнения понимал, что еще в течение десятилетий на собираемые с крестьян пятикопеечные подати и скромные доходы от незначительного хлебного экспорта (с 10 млн. пудов в 1913 г. упал до 2 млн. в конце 20-х гг.) билет в индустриальное будущее не купишь. Для этого требовался куда более солидный капитал.[205] Только дело в том, что он и его критики говорили о разных НЭПах. Последние – о его кастрированном варианте в изложении советской исторической наукой, сводившей его суть к свободе внутренней торговли хлебом.

НЭП Ленина был иным. В своей самой «крестьянской» статье – «О кооперации», он без обиняков признал, что «практическая цель (выделено нами. – Авт.) нашей новой экономической политики состояла в получении концессий». «Без концессий, – говорилось в другом месте, – мы своей программы и электрификации страны выполнить не можем».[206] Ленин, сам стоявший во главе правительства эпохи «военного коммунизма» 1918–1920 гг., решительно отказывался от этой политики в пользу курса на промышленное развитие с опорой на иностранный капитал, за счет которого предполагалось покрыть внутренний дефицит средств на развитие и, таким образом, уйти от всякой чрезвычайщины – экономической и неизбежно идущими за ней следом политической и полицейской.

Идея хозяйственного строительства за счет иностранных ресурсов была отнюдь не случайной. Многие большевики и, прежде всего, сам Ленин находились под глубоким впечатлением от блестящих итогов первой российской индустриализации 1880–1913 гг., локомотивом которой выступили экономики Европы и США. «Вся мощь миллиардных капиталов буржуазии всех стран тянет за собой Россию» – писал Ленин в работе «Развитие капитализма в России». К 1913 г. доля иностранных инвестиций в общем накопленном промышленном капитале страны приблизилась к половине и имела тенденцию к дальнейшему росту, т. к. в текущих капиталовложениях даже превысила ее. В банковском деле она была еще выше; создание общенациональной сети железных дорог (71 тысяча км к 1913 г.)[207] стала возможным исключительно благодаря финансовой (70 процентов от затраченных средств) и технической (рельсы, локомотивы, станционное