Тайный воин - Мария Семенова

Ворон опустил голову, ответил не сразу.

– Страшно стало, – признался он наконец. – Надо всеми беды рассыпаются. Думал, уж то плохо, что Надейка в болезни лежит… А теперь ты вовсе как на казнь вышел… Потому и про Ознобишу пытал… ему в чужих людях одному… А у госпожи девки хрупенькие… им в холе жить, в бережи…

Ветер до конца не дослушал. Хлопнул руками по коленям, расхохотался. Громко, весело, непритворно. Ворон озадаченно заморгал. Неуверенно улыбнулся. Источник провёл рукой по глазам:

– Хрупенькие… в бережи… Ты, пендерь, небось и оружия на них не приметил?

Ворон вовсе смутился:

– Не… я…

Какое оружие, он тогда все песни сразу забыл. Тем только спасся, что пятно плесени на стенке нашёл.

– Дочери госпожи Айге – острые кинжалы Владычицы, – уже кроме смеха пояснил Ветер. – Они проберутся, куда нам с тобой нипочём ходу не будет, они разум затуманят, они совесть смутят, кого тайным лезвием не достанут, того шёлковой покромкой удавят или ядом изведут… Мне, правду молвить, стыд был смотреть, как вы обречённика убивали. Любая из тех хрупеньких ловче управилась бы.

Ворон встрепенулся, вспомнил:

– А обречённик… он правда, что ли, детную бабу замучил?

«Или себя оговорил перед нами, потому что ты приказал…» Источник насмешливо покивал:

– Будто не видел я, как ты моему с ним уговору дивился. Сдумал уже, на оболганного напускаю? Нет, сын. Ты истого душегуба жизни лишил. И вперёд знай: Царица на безвинных не посылает. Только одна вина зрячая, а другую простым глазом не углядишь. В этом верь мне, пока Правосудная духовной зоркости не подарит. Знаешь, за что меня не любят в Кругу Мудрецов?

– Я…

– За то, что умею отличать волю Владычицы от помышления тех, кто Её именем свою корысть прикрывает… Вставай, в путь пора.

– Учитель, а как…

Но Ветер уже поднялся. Отряхнул меховые гачи, сбросил на санки верхний выворотный кожух.

– Ты мне послужить намерился или безмерным вопрошанием в петлю толкнуть? Впрягайся, дальше пойдём.

Захожницы гостили в Чёрной Пятери не один день. Ветер всё затворялся беседовать с госпожой Айге, а Лихарь толком ещё не вставал, словом, выдалось мальчишкам раздолье. Ознобиша пустил корешки в книжнице, даже есть забывал. Отмахивался, невнятно ворчал, если звали наружу. Сквара же, если его никуда не гнал Беримёд, забирался в пустую и гулкую Наклонную башню. Карабкался под самый ледяной потолок. Доставал из нагрудного кармашка кугиклы… и зябкая каменная труба, чьи повадки Галуха подстрекнул его так дотошно разведать, начинала глубоким гудом подтягивать пискливым крохотным сёстрам.

Кажется, тогда ему впервые не хватило обычных пяти цевок. Ну тесно в них жилось удалому напеву хвалы о суровой любви. На самом деле сетовать на недостачу голосов в снасти – что на руке лишку пальцев желать: управляйся чем есть и не дудку вини, а свою кривую научку. Напеву некуда было деться, Сквара его в три голоса втиснул бы, не то что в пять. Однако нуда есть нуда. Песня билась о края синичьего размаха кугиклов, рвалась в орлиную ширь, обещая лишь на просторе явить сущую красу и веселье.

Он долго искал, пробовал, ладил… Наконец поступил, как дома поступали способливые кугикальщицы: взялся выпевать голосом всё, что выплёскивалось, не вмещалось промеж мизютки и гудня.

Напев словно распрямился… расправил крылья, взлетел…

Тут Скваре показалось, что за ним наблюдали.

Он сразу исполнился лихости. Начал красоваться, повёл песню ещё отчаянней и задорней. Удивился, прислушался к себе, понял: не померещилось. Девичьи глаза подглядывали за ним, девичьи уши подслушивали.

Он заиграл так, что рот стало сводить. Да не от дутья, паче от мыслей, как бы вот этими губами, ловкими, сильными, другие губы обласкать, горячие, нежные… Всё виделась вороная пружинка, выбившаяся из строгого уклада волос… На руки подхватить, к сердцу притиснуть, закружить, неведомо куда унести… Эх…

Холмы вырастали впереди гряда за грядой. Одни стояли здесь от рождения мира, другие воздвигла Беда. Найти удобный распадок получалось не всюду. Длинные беговые лыжи давно водворились на санки. Походники то лезли вверх, то спускались по крутизне. Замечали направление по видным деревьям, по голым скальным вершинам. Идти было тяжело. Ворон всё чаще напрашивался тропить. Котляр молча улыбался, глядя, как мелькали заплатки на кожаных штанах любимого ученика. Ворон не видел этой улыбки. Хрустя ледяной настылью, он думал о том, что ещё мог сделать для учителя, но не сделал. О чём хотел непременно спросить его, но пока не спросил…

Ведь не врал Космохвост, будто они вместе новыми ложками были? Что на самом деле вытворил Ивень? Кто такой царственноравный Гедах Керт?.. Правда ли, что дочери Мораны обучаются ядам и противоядным снадобьям… гибнут шестеро из семи, всё испытывая на себе? Верно ли сказывают, будто их сокровенные пляски наделены столь страшным могуществом, что мужчина разум теряет и жилы себе резать готов, мечтая о небывалом? Правда ли, что кровные царевны благословлены от Богов: пылко радуются мужу даже в первую ночь – и на диво легко рожают детей?..

…Ворон встряхивался, корил себя за недостойные мысли, знай прибавлял шагу…

К сумеркам Ветер облюбовал большой старый выворотень, превращённый бурями в косматое подобие напогребницы. Вдвоём походники живо прорубили в белой стене уютную нору. Загородились саночками, на всякий случай положили самострелы поближе… и наконец-то доели божественное Шерёшкино печенье, сбережённое ещё с поминок по Мотуши.

Ворон унёс лакомый кусочек под большую ель, с поклоном утвердил в рассучье. Вернулся.

– Учитель… Дозволишь спросить?

Ветер смотрел на него с непростой смесью терпеливого отчаяния и насмешки.

– Неужто наконец удумал спросить, куда путь лежит?

Нахальный дикомыт глазом не моргнул.

– Да я сам вроде догадался уже. Держим всё к западу, завтра должны на старый большак вывернуть… В Шегардай идём, верно?

Ветер помедлил, задумался, подтвердил:

– Верно.

Опёнок подался вперёд:

– Учитель, почему тебе там угрозно? Скажи слово, как тебе послужить?..

Ветер подбросил на ладони последние крошки печенья, но есть не стал. Дунул, развеял, словно приглашая к трапезе кого-то незримого… Поднял на ученика взгляд, неожиданно блеснувший страданием… Спросил вдруг:

– Гудьбой потешишь меня?

Ворон растерялся, сразу охрип, кашлянул, рука нерешительно поползла в пазуху.

– Что же я тебе сыграю, учитель?

– А что моей матери сыграл бы, достань у меня ума ещё тогда тебя попросить.

Ворон замер, пальцы стиснули наполовину извлечённый кармашек. Кто теперь разберёт, отчего ни он, ни учитель не догадались хоть так приголубить больную душу расслабленной? Уж если сын принимал заведомый грех, на гуслях ей играл, взывал к врачующей силе запретных струн…

«Как же я, дурак самотный, не выведал, что за песни звучали над люлькой маленького Агрыма… Может, позволила бы Владычица матери напоследок сына узнать…»

Он взмок от ужаса и стыда, слишком поздно сообразив: ни одной андархской колыбельной в памяти не хранилось. Чем занят был, отчего не вызнал, не расспросил?..

Руки между тем подняли кугиклы ко рту, губы сами сложились в особенную улыбку… без внятного помысла пробудили срединную цевку, четвёртую от длинного гудня… послушав долгий стонущий вздох, Ворон вдруг исполнился ясности и восторга. Расправил грудь – повёл горестный, гордый напев, что хвалил ещё Ознобиша.

О доблести, гибели и печали… о верности, продлившейся даже за краем могилы…

О том, что след жестоких завоевателей смыло дождями, замело белым снегом, сравняло вешними травами… а имя славного храбреца осталось ликовать в потомстве, вручаемое внуку от деда…

Ветер слушал, низко опустив голову.

– Откуда это? – тихо спросил он, когда голоса выплели первый узор и круг песни замкнулся. – Я прежде не слышал.

– Это… – Ворон снова смешался. – Это братейка мой в книжнице берёсту нашёл. В летописи лежала, как есть исчёрканная… там песня была. Про давние времена, про витязя Сварда… вот.

Ветер вскинул глаза. Резко, требовательно спросил:

– Как ты догадался?

Ворон испуганно отмолвил:

– Учитель, воля твоя… о чём?

Котляр словно не знал, казнить его или миловать.

– Дальше играй, – велел он наконец.

Ворон послушно взялся за дудочку. В первую строку Ветер не поспел, подхватил со второй.

…Ждал скончанья света народ.Осаждён оплот,Битва у ворот…

Голос учителя, отнюдь не взысканный разлётом и силой, оказался безошибочным, даже приятным. Таков котёл. Оттачивает дарования, не брезгуя и самыми скромными.