Колосья под серпом твоим - Владимир Короткевич

Тогда он смог отделаться несколькими mono-syllabes d'adhesions – односложными междометиями, которые обозначали согласие, окрашенное легким оттенком сомнения.

И такому дали сформулировать основы будущего освобождения!

Нечего удивляться, что из этого не получилось ничего путного. Он просто не мог рассуждать по-новому. Все, что он мог высидеть, – это несколько ненадежных истин, подобных бреду мозга, размягченного старческой фликсеной.

"Записка" была хуже, чем простое грабительство. Это был даже не разбой.

Это был старческий маразм.

И, однако, этот человек служил своему "принципу", который он плохо понял и еще хуже применил, преданно и до конца. Следует отдать ему должное: там, где он видел частичное и временное совпадение интересов крестьянина и государства, он служил этому случайному единению, даже если при этом терпели ущерб интересы дворянства.

Правительство! Правительство! Правительство! Все, что против, – от лукавого.

За это его отблагодарили. Сам того не желая, он своей запиской вызвал недовольство крайних обскурантистов и консерваторов. Интриги особенно пышно расцвели после 19 февраля. Царь, как всегда, держался за "исполнителя" его мысли до того времени, пока личность "исполнителя" была необходима для доведения крестьянского дела до куцего конца, а потом выдал его с головой. Царь сам сказал ему, qu'il desirait que Lanskoi se retirt – что он желает, чтоб Ланской ушел в отставку. И это в то время, когда министр не просил увольнения.

Так окончилась деятельность человека, который выпустил "первую ласточку освобождения".

Все ломали головы над секретной запиской Ланского. По-видимому решив, что все равно дороги обратно нет, первым бухнул в колокол виленский губернатор, генерал-адъютант Назимов. Человек безвольный, который больше всего на свете жаждал покоя (и чинов), он первый припечатал свое имя под историей освобождения, подав царю адрес о необходимости отмены крепостного права. Этому удивлялись все, кто его знал. Никто не ожидал от него такой прыти.

Свалился в "великую реформу", словно пьяный в болото, выскочил вдруг, как Пилип из конопли.

В конце ноября император ответил Назимову рескриптом, и это означало, что решено приступить публично к осуществлению реформы.

После этого остальные губернаторы тоже наперегонки начали "проявлять инициативу". Рескрипт предлагал образовать всюду губернские комитеты под председательством предводителя дворянства губернии и членов, по одному от каждого уезда. К ним в качестве довеска предполагалось приобщить двух "умудренных опытом помещиков", которых назначал губернатор. Их задачей было выработать проект освобождения на следующих основаниях.

Помещику оставалась земля, а мужику – усадьба, которую он должен был выкупить, и минимум земли, необходимый для того, чтобы жить. За этот кусок он по-прежнему платил оброк или отбывал барщину.

Крестьяне распределялись по сельским общинам, и вотчинная полиция, непосредственно подчиненная помещику, следила за порядком в каждой деревне.

Три кита рескрипта – наглый грабеж, тирания, выкачивание денег – как нельзя лучше отвечали той великой идее, которая упрочилась на них. Идее освобождения крестьян.

Рескрипт, собственно говоря, не давал права ни на какую самодеятельность, кроме бoльших и меньших размеров грабежа. И из-за этих размеров почти сразу началась грызня комитетов между собой.

Либеральничали главным образом нечерноземные губернии. Земля стоила дешево, а руки были дорогие. Безземелье, а значит, связанный с ним отхожий промысел могли обезлюдить земли, разорить и деревню, и имение, укрыть поля буйным половодьем сорняков.

Наибольшей левизной среди всех отличались Тверская губерния и Приднепровье.

Проект тверского предводителя Унковского, а главным образом настроение тверских дворян привели позже к тому, что реформу 19 февраля они объявили "враждебной для общества". Оба члена губернского комитета, назначенных правительством, Николай Бакунин и Алексей Толстой, подали в отставку. Тринадцать человек, в том числе и два уездных предводителя, Алексей Бакунин и Сергей Балкашин, да их друг, упомянутый выше Николай Бакунин, несколько посредников и кандидатов собрались вместе и решили действовать. Они подали губернскому учреждению и разослали по уездам объявления, что "Положение" 19 февраля является обманом общества и что они на будущее будут руководствоваться в своих действиях лишь убеждениями этого общества, вплоть до созыва общего земского собрания, о котором просило царя дворянство.

Главных зачинщиков решили арестовать, посадить в петербургскую цитадель и отдать под суд Сената. Схватили и привезли двоих – Николая Бакунина и Максима Лазарева. Губерния настороженно молчала. Поносил арестованных лишь вышневолоцкий дворянский съезд, но от этих зубров, от этого гнезда мракобесия ничего иного и не ожидали…

Петербург начал травить тверских.

Мировые посредники после пяти месяцев Петропавловки были осуждены на заключение в усмирительном доме (и унизить хотели как можно подлее!), и, кроме того, их лишили прав и привилегий.

Генерал-губернатор Петербурга Александр Аркадьевич Суворов, внук полководца и человек добрый и мягкий, схватился за голову, узнав о неслыханном оскорблении. Усмирительный дом! Как для воришек! Безграничная подлость этого приговора так потрясла его, что он стремглав бросился к императору – заступаться.

Суворов сделал невозможное – добился отмены позорного приговора. Попробовать "усмирилки" посредникам не довелось. Но многие из них так и не были восстановлены в правах до конца жизни.

…Деятельность тверского комитета закончилась разгромом и расправой. Деятельность же приднепровских комитетов спустя шесть лет после их организации вылилась в мощный пожар вначале шляхетского, а потом крестьянско-шляхетского восстания. Одни пошли в ссылку, другие – на эшафот и под картечь. Одни не добились ничего, кроме славы благородных мучеников, другие собственной кровью купили своему народу немедленную отмену грабительских временных обязанностей, выкуп земли и увеличение наделов.

Но пока что до этого было далеко.

Пока что губернский комитет, которым руководил пан Юрий и в составе которого был делегатом от Суходольского уезда старый Вежа (впервые за пятьдесят с лишним лет пошел на общественную должность), воевал и толкал дворянскую массу на более и более левый путь. Это удавалось делать потому, что пан Данила с сыном лично расшевеливали мелкую шляхту, которая имела право голоса, но никогда до сих пор им не пользовалась, не имела крепостных и потому могла голосовать за более льготное освобождение чужих крестьян.

Поддерживали Загорских и крупные землевладельцы.

Середина чертыхалась, но, сжатая с двух сторон, ничего не могла поделать.

…На просторах империи шло настоящее сражение. Многие средние и мелкие владельцы душ разъяренно кричали против отмены. Связанные с рынком богачи требовали неотложной отмены рабства.

Полностью в духе рескрипта выступил петербургский комитет. Проект Петра Шувалова подняли на щит самые правые элементы. Оставить мужику только приусадебный участок, принудить его арендовать землю на тех условиях, которые продиктует хозяин. Оставить за собой всю полноту экономической власти и значительную часть юридической.

Проекту Шувалова в определенной мере поддакивали крупные владельцы с Украины и черноземного юга. Полтавский проект требовал, чтоб вся земля по окончании переходного периода подпала под отчуждение от крестьян и снова была отдана в руки помещиков. Если же крестьянин пожелает купить землю у своего бывшего помещика, у другого помещика или у казны, – пусть само правительство даст ему кредит. Знали, что при убожестве казны, опустошенной пенсиями и расточительной роскошью верхов, при многочисленности обездоленных, которые будут просить кредита, сумма займа может быть лишь мизерной.

Значит, крестьянская семья с купленной земли не проживет. К бывшему же господину придет просить работы и хлеба. Нужда заставит пироги есть.

Против этого всеобщего, с севера и с юга, визга прижатых и потому разъяренных собственников, против этого взбаламученного моря надо было бороться.

Пан Юрий понимал: поддаться этому – и конец, крах.

Пан Юрий решил бороться за землю для крестьян, пока будет жив. Поднимать на это людей, тормошить их, нажимать на непокорных деньгами и властью.

Проект Унковского был для него тоже слишком правым.

Унковскому не надо было бороться за общество, которое дышало на ладан. Он мог себе позволить дать крестьянину землю за выкуп, который поможет ему, Унковскому, собрать капитал на новое хозяйство. Он мог кричать о том, что за землю пусть крестьяне платят сами, а за крестьянскую волю помещиков должно вознаградить государство.